— Вылечить мою депрессию?.. Да что вы о ней знаете, месье… как вас там… Зашьюсьнахуйхаузен? Вы и представить себе не можете, что… — горло у Эрнеста перехватило, и он, с усилием сдержав рыдание, рвущееся из груди, сердито отвернулся и уставился в окно.
Пауза была долгой, очень долгой. Наконец, Эрнест справился с собой и, не отрывая взгляда от окна, проговорил тихо и устало:
— Основная проблема, доктор, в том, что я трус. Ничтожный трус. Будь у меня хоть капля истинного мужества, я бы давно уже последовал за… за ним. У отца не было бы повода тратиться на меня и подвергать всем этим унизительным процедурам, которые только длят мою агонию. А она и без того ужасна, поверьте.
— Истинное мужество в том, чтобы жить, месье, жить даже после утраты. В смерти доблести мало, но ваше желание смерти понятно — так вы надеетесь прекратить свои душевные муки. Увы, мы ничего не знаем о том, прервутся ли они или нет вместе с окончанием физического бытия. Религия учит нас тому, что смерть — не конец и душа самоубийцы будет страдать и после смерти, как страдала при жизни. Медицина же может констатировать лишь то, что труп ничего не чувствует, но ничего не говорит о том, куда из него уходит сознание и чувства, и что происходит с ними дальше. Я занимаюсь изучением души, и мне известны другие способы прекращения страданий, не сопряженные с безвозвратным лишением себя жизни и тех ее возможностей, о которых вы бы никогда не узнали, удайся вам ваша последняя попытка. Наверное, ваш друг тоже выбрал бы пожить еще, будь у него такая возможность… — последнюю фразу Шаффхаузен сказал наудачу, граф де Сен-Бриз практически ничего не рассказал ему про обстоятельства смерти любовника своего сына. Но что-то подсказывало доктору, что там был вовсе не суицид.
Помолчав, он тихо и мягко спросил:
— Как его звали?
Голова Эрнеста поникла, губы искривились в сардонической усмешке.
— Где вы набрались этих банальностей, доктор? Право, мне странно слышать от вас подобные речи. Полагаете, мне всего этого не твердят с утра до вечера, на разные лады? Я учился в католической школе и даже ходил к причастию. Но давно не верю в религиозную лабуду — Маркс трижды прав, сравнивая религию с опиумом. Да и с чего вы взяли, что моя цель в прекращении страданий?
Он провел рукой по шее, как будто проталкивая комок, и снова стал смотреть за окно. Так ему было легче облекать мысли в слова.
— Вы считаете меня извращенцем, я знаю. Думаете, дело в том, что мне и ему нравилось трахаться в жопу? Почему-то первое, что приходит в голову добропорядочным господам, когда они видят двоих мужчин вместе — это жопа. На самом деле мы с Сезаром были друзьями. У меня никогда не было такого друга… и уже не будет. Мы поклялись не расставаться никогда, ни в жизни, ни в смерти. И я всего лишь хочу исполнить свое обещание.
Шаффхаузен занес в рубрику своей памяти под табличкой «Эрнест Верней» еще несколько строк сведений о нем и его отношениях с жизнью.
«Убежденный марксист и антиклерикал, что ж, лишнее подтверждение, что мы тут имеем дело с травмой несправедливости и эдиповым комплексом большого размера… Да, и еще, нужно прояснить, что там с его матерью, похоже, он и ею заброшен оказался».
Выслушав его представления о мнении добропорядочных господ про гомосексуалистов, он отметил так же, что тема анальной фиксации у пациента отсутствует, а вот дружеские клятвы явно указывали на эмоциональную пустоту, которую юноша пытался заполнить с помощью своего друга-мужчины.
— Ну, это обещание вы всегда успеете исполнить. Здесь, в этом бренном мире, если вы помните библейские предания, на вечную жизнь обречен только один человек. Умрете в свой черед — и выполните обещание. А пока вы живы, ваш друг с вами, в вашей памяти — и вы вроде как не расстаетесь с ним. Марксистский материализм, кажется, учит именно такой форме обретения бессмертия — в памяти живых? Надеюсь, что в ваше посмертное желание быть с ним физическая близость уже не входит. — добавил он с ноткой иронии.
— У вас весьма вульгарное представление и о марксизме, и о материализме, — отмахнулся Эрнест. — Но я не расположен сейчас читать вам лекции о диалектике. И точно так же я не вижу смысла обсуждать с вами свои мотивы… Скажу только, что библейские истины воспринимаю исключительно в преломлении идей Сартра и Камю. Не уверен, что вы их читали — для этого у вас слишком самодовольный вид — поэтому поясню… Эти философы говорят о том, что мы живем в мире абсурда, бессмысленном и беспощадном, и главный вопрос, который каждый решает для себя — стоит ли жизнь того, чтобы прожить ее до естественного предела. Назовите же мне хоть одну вескую причину, по которой я должен выбрать жизнь? Она и раньше не имела особого смысла, а теперь еще лишена для меня красок и радости, всего того, что дает нам любовь и дружба…
Он снова помолчал, поскольку удерживать слезы, закипающие в груди, становилось все труднее.
— К чему длить то, что рано или поздно придет к концу, и удлинять разлуку на двадцать-тридцать лет? Если посмертие существует, мы снова встретимся. Если же нет — я никогда об этом не узнаю… И у меня к вам есть предложение, доктор. «Боже, помоги моему неверию!» — говорил апостол, а я скажу — «Доктор, помогите моему малодушию!» Позвольте мне умереть, здесь это совсем не трудно сделать. Вы знаете дозировку… Помогите мне, и я оставлю вашей клинике все, чем владею. Это не миллионы моего отца, конечно, но довольно неплохие деньги.
Эмиль помолчал, усваивая новую порцию информации о своем пациенте. Ему вспомнился давний случай со сходным стремлением человека покончить со своим бессмысленным бытием. Тогда доктор был еще не так опытен, не читал Камю и Сартра, и пытался переубедить пациента, рисуя ему радужные картины жизни, восторгавшие его самого. Все было тщетно, пациент
