Соломон не в первый раз был влюблен, но впервые в жизни — так сильно. Рассказы о безумной страсти, заполыхавшей с первого взгляда и поглотившей полностью подобно цунами, которые прежде вызывали у него скептическую или снисходительную ухмылку, больше не казались преувеличением. Теперь он хорошо понимал, что такое любовная тоска, раненым зверем беснующаяся в тесной грудной клетке, и какие неудобства доставляет ее менее возвышенное проявление в виде частой и стойкой эрекции. Тело словно забыло о возрасте и вело себя так, словно Соломону опять было семнадцать. Во время телефонных разговоров с Эрнестом — единственной отдушины в разлуке — рука сама собой тянулась к застежке на брюках, нетерпеливо высвобождала член, и очень скоро, жадно слушая неистовый шепот своего художника, Соломон обнаруживал себя охваченным дрожью, стонущим от наслаждения, в третий раз за день полирующим ствол… оргазм всегда был ярким, до звезд в глазах и потери дыхания, но облегчение — недолгим.
В более-менее спокойные минуты аналитический склад ума, помноженный на выбранную профессию, побуждал Кадоша внимательно исследовать свое состояние. Мысленно он называл его «сладкое безумие». Судя по симптомам, между ним и Эрнестом сейчас происходило то же самое, что много лет назад случилось между его братом Исааком и юным Ксавье Дельмасом.
И когда позавчера ночью Эрнест позвонил и сообщил, что через два часа вылетает в Париж, но в Ниццу отправится только через неделю, поскольку должен уладить семейное дело и выполнить некие контрактные обязательства, реакция Соломона была мгновенной:
— Значит, я тоже еду в Париж.
Безумная, едва ли не до слез, ответная радость любовника, перешедшая в мольбы не задерживаться и жаркую совместную фантазию о встрече, подвела черту в том разговоре.
Оставлять клинику без присмотра сразу после того, как двое старых врагов встретились лицом к лицу и откопали топор войны — было непростительным легкомыслием. Здравый смысл подсказывал куда более взвешенное решение: обуздать нетерпение и подождать еще неделю, пока Эрнест закончит дела в Париже и сам вернется в Антиб, но Соломон больше не мог ждать ни одного дня. Все прагматические соображения позорно капитулировали перед желанием увидеть Эрнеста во плоти, коснуться наяву, вдохнуть его запах, а потом уложить под себя и наполнить собою… и много-много часов не выпускать из страстных объятий, даря оргазм за оргазмом.
Сомнения доктора Кадоша окончательно разрешил доктор Витц, заявивший, что для общего дела будет гораздо полезнее, если его уважаемый коллега прокатится на выходные к Эйфелевой башне, где как следует выебет своего красавца и успокоится уже, черт побери.
Сердито сверкая синими глазами, нимало не потускневшими от прожитых лет, Витц тряс перед носом у Соломона папкой с документами по медиации и рычал:
— Выкинь из головы всю эту адвокатскую хрень! Заставь свой пенис как следует поработать! Ну и что с того, что ты пропадешь с радаров на несколько дней? Очень хорошо, что пропадешь! Пускай хорошенько понервничают. Дюрок с Бертье и так уже им напустили туману, это в нашу пользу, как и твоя поездка. Пусть лучше гадают, что у тебя за любовные дела в Париже, чем шныряют по клинике, вынюхивают и суют нос во все углы. А за Железной маской я сам пригляжу в лучшем виде. Тревожиться не о чем.
Позицию Витца полностью разделял доктор Артур Мелман, бывший заместитель Шаффхаузена по административно-хозяйственным вопросам; с безошибочным чутьем конформиста выбрав правильную сторону, он твердо ее держался, и не упускал случая заверить месье Кадоша в своей старательности и преданности. Само собой, он понятия не имел, что за нелегкая несет нового патрона в столицу, однако снова и снова повторял, что обеспечит полный порядок в делах до его возвращения, будет выполнять все указания доктора Витца и проследит за тем, как их выполняет остальной персонал, от врачей до последнего санитара.
Эта двусторонняя поддержка позволила Соломону с относительно легким сердцем сесть в поезд, а когда состав тронулся с места, он очень быстро перестал думать о клинике и позволил себе погрузиться совсем в иные мечты…
Эрнест вбежал в первый зал Лионского вокзала одновременно с объявлением диктора о прибытии поезда из Ниццы — с извинением за семиминутное отставание от графика. Боги определенно были на стороне художника и растяпы-таксиста, который слишком долго подъезжал и парковал свою колымагу со стороны улицы Шалон.
Верней остановился около информационного киоска, и, покусывая губы от нетерпения, дрожа как в лихорадке, всматривался в поток только что прибывших пассажиров, относительно плавно втекающий в зал со стороны платформы, и затем хаотично дробящийся на более мелкие ручейки и отдельные капли.
«Где же ты, где ты, где ты…» — отстукивало сердце, и этому метроному вторил гулкий пульс и шум крови в ушах.
— Привет.
Знакомая рука опустилась на плечо мягкой тяжестью: Соломон, как это за ним водилось, возник из ниоткуда, словно вышел не из поезда, а из телепортационной кабины.
Эрнест молниеносно обернулся, в ответном порыве схватился за плечи любовника, и на несколько секунд они очутились в объятиях друг друга, на виду у всех.
— Дьявол… — выдохнул художник, сдерживая себя из последних сил, чтобы тут же не впиться жадным ртом в губы Соломона, поскольку это была бы точка невозврата — и знак для вызова полиции блюстителями чужой нравственности.
Судя по горящим щекам Кадоша, частоте его дыхания и напряжению тела, он был точно на таком же взводе, просто не прибегал к помощи языка для выражения чувств — язык сейчас хотелось использовать совсем для других целей. Но все-таки он спросил вконец севшим, чужим голосом:
— Куда?
Они могли пойти вместе в туалет и запереться в кабинке, но торопливые ласки через одежду и судорожная дрочка друг другу, с риском нарваться на штраф за нарушение общественного порядка, выглядели совсем не тем, что было им нужно.
— В такси. Быстрей.
Эрнест потянул Соломона за собой, и тот, чуть заметно подволакивая левую ногу, последовал за ним, как Данте за Вергилием, надеясь, что девять округов (или сколько их там есть…) парижского ада они в самом деле минуют очень быстро, и попадут в рай, представляющий собой всего-навсего комнату с запирающейся дверью, плотными шторами и кроватью.
Кровать! Вот то единственное место, тот священный алтарь, то пристанище, в котором они оба нуждались.
… Поездка на такси от Лионского вокзала до рю Эколь, где снимал квартиру Эрнест, должна была занять не более десяти минут, но на углу набережной машина угодила в пробку.
— Не волнуйтесь, месье, сейчас проберемся, ваш суп не успеет остыть, — бодро
