— Готов?
— Да… да… сейчас! Вставь мне… до самого корня!
Оглушенный собственным сердцебиением, этих приглашающих слов Соломон не слышит, лишь угадывает по движению губ; стоя на коленях, он придвигается вплотную, головка члена касается раскрытого входа и легко проталкивается внутрь, эластичные стенки обхватывают ее в жадном бесстыдном пожатии, и Соломон, одурев от счастья, выстанывает сквозь стиснутые зубы бессвязные слова сладострастного восторга.
Едва ноги Эрнеста (узкие стопы, тонкие щиколотки — «О, мой мальчик, мой мальчик, как ты безбожно красив…») уютно устраиваются на плечах партнера, он сам подается вперед, нетерпеливо насаживаясь на член, и отвечает всем телом на ритмичные глубокие толчки Соломона. Но его хватает совсем ненадолго: минута, полторы, две — и член Эрнеста, трущийся о живот любовника, дергается и выбрасывает первую струйку семени, а потом еще, еще и еще, и каждый спазм отзывается внутри, где ходит горячий поршень, принося еще большее наслаждение…
Потеряв связь с реальностью, Эрнест извивается, бьется и стонет в оргазме так, словно в него втыкается нож, а не член, и эти сладкие судороги, эти исступленные вздохи ускоряют финал для Соломона. Еще несколько резких толчков — и он сам замирает, вздрагивает и, запрокинув голову, гортанно рычит, изливаясь горячими струями в тесную глубину долго и сладко, и не отпускает бедра любовника, не выходит из него, пока не опустошает себя полностью.
Они занимались любовью несколько часов — сперва на том же диване, после короткого сна, потом в ванной, куда забрались вдвоем, смыть пот и засохшую сперму и немного расслабить усталые мышцы, а в процессе по очереди отсосали друг другу и долго приходили в себя, лежа в обнимку в ароматной пене и нежно шепчась о всякой ерунде…
После купания, навертев на бедра длинные полотенца, заглянули на кухню, где среди скудных запасов безалаберного художника раскопали бутылку вина, кусок сыра, две груши, печенье и остатки багета.
— Евангельская трапеза, — смеясь, прокомментировал Эрнест, обмакнул печенье в бордо и протянул Соломону; тот принял подношение губами, но, прожевав, посетовал, что к хлебу и вину не прилагается жирный жареный барашек… и в свою очередь положил в рот любовнику смоченный вином кусочек груши.
Вскоре еда была забыта, они пили вино из одного бокала, поили друг друга из уст в уста, и целовались, целовались, целовались, не в силах насытиться обретенной близостью…
Соломон еще в Ницце узнал, что Эрнест — бог французских поцелуев, а сейчас, убеждаясь в этом снова и снова, готов был приносить жертвы на его алтарь, лишь бы бесконечно ощущать скольжение узкого горячего языка по собственному языку, нёбу и деснам, впивать капельки слюны вместе с дыханием, как эликсир бессмертия и вечной молодости.
Наконец, они перешли в спальню, где, не разрывая объятий, обрушились на мягкую пружинящую кровать, на простыни, пахнущие яблоком и свежей прохладой, и все началось снова — общее дыхание, общее сердцебиение, страстная эрекция, жадные нетерпеливые касания…
Зубы Эрнеста оставляют метки на плечах, дразняще покусывают грудь Соломона в самых чувствительных точках… и он снова не выдерживает, откидывается на спину, пошире разводит ноги, и Эрнест соскальзывает вниз, к его члену, который манит своей твердой готовностью к любовному марафону, и мягкий язык кружит вокруг потемневшей головки, заставляя Кадоша дрожать, выть, комкать в руках простыню, хрипло ругаться на двух языках…, а когда любовник вдруг выпускает изо рта ствол и зарывается носом в темные волосы на лобке, жадно вдыхая и целуя, принимается лизать ствол по всей длине, контролю приходит конец.
Соломон сгребает Эрнеста в объятия с невероятной силищей, которую трудно предположить в его поджаром теле, опрокидывает, переворачивает лицом вниз и наваливается сверху, входит резко, двумя сильными движениями, выстанывая:
— Люблю тебя! .Люблю, чертовски, чертовски люблю… — и что-то еще, безумное, непонятное, проясняющее только одно: это — по-настоящему.
Оргазм накрывает их одновременно, как внезапный шквал — незадачливых пловцов, топит в наслаждении, лишая сознания и воли, они простираются на влажных простынях — горячие, взмокшие, тяжело дышащие и абсолютно счастливые — сплетаются руками и ногами и моментально засыпают.
…Когда Эрнест и Соломон снова открыли глаза, в комнате и за окном было темно, время вплотную подобралось к десяти вечера; но Париж тем и славен, тем и заслужил славу лучшего из городов мира, что никогда не спит, и всегда готов принять в объятия, завлечь в маскарадный вихрь двоих влюбленных, которым хорошо все, что они могут переживать и делать вместе.
Для выхода в город они не стали долго переодеваться, Соломон только надел черную рубашку вместо утренней синей, полностью лишившейся пуговиц, а Эрнест заменил футболку на тонкий пуловер песочного цвета.
— Куда ты хочешь пойти на ужин? — спросил он Кадоша, когда они оказались на улице и сразу же попали в толпу гуляющих: хорошая погода и завтрашний выходной выманили на улицу не только туристов и студентов, но, похоже, почти всех обитателей Латинского квартала.
Соломон чуть было не сказал — «мне все равно», но вовремя почуял, что такое равнодушие к обстоятельствам совместной трапезы заденет чувствительное сердце художника, и ответил искренне:
— Не уверен, что смогу сейчас хорошо выбрать, поскольку любую горячую еду готов сожрать вместе с тарелкой.
— Мясную еду? — уточнил Эрнест, посмеиваясь при воспоминании о «жареном барашке».
— Разумеется, мясную! Все, что не мясо, я назвал бы закуской или десертом, но никак не едой.
— Уже легче выбрать. А то я по наивности думал, что и спагетти сойдут…
— Сойдут, если будут с МЯСОМ! — Соломон сделал страшное лицо и, ухватив Эрнеста за бок, шутливо, но чувствительно ущипнул, впрочем, любовника это «коварное нападение» окончательно рассмешило и привело в превосходное расположение духа:
— Тогда нам прямая дорога в «Табачок Сорбонны». Там отличные антрекоты и раклеты… и омлеты тоже есть. Это здесь, в двух шагах, на площади.
— А пиво там наливают?
— Сколько захочешь. О боже, кто бы мог подумать, что у моего царя царей такие неизысканные вкусы! Прости, прости, я хотел сказать: непритязательные, — тут же поправился Эрнест, не желая невзначай обидеть любимого своей иронией.
Кадош и не думал обижаться, он только смотрел на художника обожающим взглядом, и в глубине его золотисто-коньячных глаз плясали черти:
— Зато, ахав шэли, я очень даже изыскан и притязателен в другом… — и, наклонившись к Эрнесту, тихо сказал несколько слов, заставивших художника вспыхнуть — и ответить Соломону не менее жарким взглядом…
Ключ будто нехотя повернулся в замке, и дверь также нехотя приоткрылась, пропуская Ирму в квартиру Эрнеста — квартиру, которую они сняли вместе, три года назад, чтобы иметь постоянное пристанище на время регулярных визитов в Париж.
Это казалось хорошей идеей, но позапрошлой весной, в начале марта, художник заявил, что отныне он будет выплачивать аренду один и оставит
