— Буду завтра к вечеру, или к обеду, если куплю билет на утренний рейс.
— Постарайся. Я переоценил свои возможности и не справляюсь. Прости.
Соломон нахмурился. Он прекрасно понимал, что Витц не стал бы звонить из-за административной ерунды, да еще с таким несвойственным ему пораженческим настроем. Но, чтобы как следует обдумать ситуацию и прибыть в клинику с готовым решением, требовалась дополнительная информация.
— Скажи, это Райх? Ему удалось что-то пронюхать насчет рыбацкой деревни?
Витц раздраженно хмыкнул:
— Райх! Да, он тонкая ищейка, ему здесь как утиной кровью помазано… трудно сбить со следа, сам знаешь, но и мы не лыком шиты. Ничего он не узнал, укатил сегодня в Париж ни с чем, вернется только к третьей встрече расширенным составом, но с подкреплением, понятно. Нет, дело тут совсем не в Райхе…
— Выскажись яснее. — Соломон присел на широкий диванный подлокотник. По сердцу черным вороньим когтем заскребло неприятное предчувствие.
— У нас проблема с Дювалем.
Подобного Кадош не ожидал, и переспросил с нескрываемым удивлением:
— С Жаном Дювалем?
— Ты какого-то другого Дюваля в клинике знаешь? — в раздражении бросил Витц. — Прости. Но как меня бесит этот парень!.. Конченный невротик, а еще имел виды на кресло главного врача!
— Хватит эмоций. Меня бесит твое многословие! — Соломон тоже начал сердиться. — Что он натворил, и как это может повредить?
— У этого сукиного сына, оказывается, был собственный ключ от кабинета Шаффхаузена. И вчера вечером он им воспользовался.
— То есть он…
— Да.
— Arschloch.
— Согласен. Scheisskerl!
— Beschissen… (10)
— Да уж. Теперь понимаешь, почему тебе надо мчаться сюда быстрее ветра?
— Разумеется. Я приеду. Хотя убить любопытную кошку было бы справедливее.
Соломон собирался положить трубку, когда Витц сделал контрольный выстрел:
— Да, вот еще что… Звонила мадам Кадош. Жаждет с тобой поговорить. Я сказал, что ты в Париже, так что решай сам, когда и как свяжешься с ней.
Они идут, касаются едва,
Под сердцем слыша дрожь одной струны,
Их помыслы лишь сердцу отданы
Любви — она всегда для них права:
Так, пенясь, дышит неба синева
На синеве не вспененной волны.
Данте, «Прогулка влюбленных»
Ожидая Эрнеста у входа в «Мулен-Руж» — точнее, немного в стороне, поближе к забегаловке с бургерами и картошкой, сверху донизу забитой голодными туристами — Соломон волновался, как школьник.
Он давно не ходил на свидания, и уж подавно не встречался с объектами романтического или сексуального интереса вблизи бульвара Клиши и площади Пигаль (11). Предыдущий его серьезный роман, с преподавателем французского языка и литературы, был рафинированным, что подразумевало редкий секс, долгие интеллектуальные беседы и частое посещение Оперы, Комеди Франсез и книжных ярмарок. Идиллия продлилась три года и закончилась вместе с женитьбой Мишеля на собственной студентке.
Соломон получил приглашение на свадьбу — с розочками и целующимися голубями, надписанное витиеватыми буквами — принял его, пришел и честно исполнял свою роль «лучшего друга», от венчания до торжественного обеда и последующего «сельского бала» в стиле Ренуара, в одном из модных ресторанчиков на Монмартре. Никто ничего не заподозрил, все очень веселились, Соломон несколько раз танцевал с невестой вальс и танго, срывая бурные аплодисменты, и, конечно, удостоился благодарности Мишеля за «бесконечный такт и деликатность».
Ну, а после свадьбы он поехал в один из клубов квартала Марэ, когда-то показанный ему Исааком, где надрался до положения риз в компании стриптизера-марокканца и здоровенного шведа, приехавшего в город любви в поисках запретных удовольствий «только для мальчиков». С этими двоими персонажами, абсолютно голыми, уютно сопящими в унисон под его левой и правой руками, Соломон и проснулся поздним утром, на продавленной скрипучей кровати и не особенно чистом сбитом белье, с головной болью и полным провалом в памяти насчет того, где он и как сюда попал…
Отмываясь в душе турецким туалетным мылом с истошным запахом лаванды, а после глотая аспирин и вливая в себя не менее истошный кофе, сваренный заботливым марокканцем, он дал себе слово в будущем воздерживаться от подобных эскапад — не из-за страха или ложного стыда, а из-за горького привкуса собственной слабости.
Вторым его решением был отказ от длительных привязанностей и постоянных отношений с единственным партнером. Любовные подвиги обходились слишком дорого, удовольствия же, связанные с ними, не оправдывали моральных затрат.
Соломон с головой ушел в работу, благо, и врачебная практика, и научные исследования, и тесные профессиональные контакты с коллегами, и обыкновенное приятельство с мужчинами и женщинами из образованной среды давали ему необходимый драйв и почти на сто процентов закрывали как интеллектуальные, так и эмоциональные запросы…
Когда же тело всерьез предъявляло права и требовало разрядки, или Соломону просто хотелось развлечься, он ехал в один из проверенных круизинг-баров, где без труда находил безымянного партнера на ночь, или брал отпуск и улетал на Ибицу (12), в голубое Эльдорадо с золотыми песками, безумными вечеринками в диско-клубах и загорелыми красавцами на каждом шагу, и всегда получал то, что искал.
Так продолжалось по меньшей мере пять лет, и Соломона полностью устраивало положение дел — во всяком случае, он не питал ненужных иллюзий и научился хорошо контролировать душевную тоску по близости — пока в его жизни не появился Эрнест Верней…
Чувства к нему были настолько сильными и бурными, что напоминали поток воды из прорванной дамбы, сметающий все на своем пути, или беспощадную снежную лавину.
Временами Соломону казалось, что он своим двойным неверием как-то особенно досадил всем существующим в мире божествам, языческим, иудейским и христианским, они сговорились и натравили на него амуров, ангелов, демонов, симарглов и бог знает еще кого, чтобы те напали всем скопом и заставили ощутить влюбленность такой радиоактивной силы, какой не удавалось испытать ни одному человеческому существу… вот только доктору Кадошу так исключительно повезло.
Он смирился бы с этим, как с тяжелой болезнью, ушел бы в наблюдение, в платоническое обожание, в фантазии и смакование тонких эмоциональных оттенков, останься чувство неразделенным, в конце концов, «меч любви сверкнул только над его головой». Однако Эрнест ринулся ему навстречу с отвагой крестоносца и пылкостью трувера… с жадностью путника, заплутавшего в пустыне и вдруг набредшего на оазис с зелеными деревьями и свежей водой. Они сплелись руками и ногами, соединились губами, а души их точно слились воедино, зазвучали, как сонет, положенный на музыку. Соломон не мог к этому привыкнуть, но не мог и чувствовать себя иначе, любить спокойнее, желать не столь неистово, ласкать не так жарко, как не мог перестать дышать. Ему хотелось верить, и он верил, что его художник чувствует то же самое.
Намерение Эрнеста не оставаться сегодняшней ночью на рю Эколь, а отправиться на Монмартр, где у него была студия, истинная берлога, убежище под самой крышей, ценимое больше, чем просторные апартаменты в буржуазном респектабельном доме, не выглядело детским капризом — скорее, жестом доверия, еще одним шагом навстречу. И встречу возле
