Сегодняшний вечер был дождливым и прохладным, дул ветер, и Эрнест нарочно пришел попозже, ближе к закрытию собора, небезосновательно надеясь, что непогода и время ужина отпугнут большинство туристов от посещения колоннады. Расчет оказался верен: их поток заметно поредел еще у касс на нижней площадке, у входа на винтовую лестницу, а наверху и вовсе было малолюдно. Продрогшие ценители готики и французской истории кутались в куртки и шарфы, быстро фотографировались на фоне химер или рядом с большим колоколом, бросали взгляд на знаменитую панораму острова Ситэ и вниз, на нулевой километр, чтобы оценить высоту башни (а может, и перспективу свободного полета до мостовой…), и спешили к выходу.
Художник, не желающий пропустить свидание с вдохновением, мог провести идеальные полчаса со своим альбомом, но проблема заключалась в том, что Эрнест не очень хотел рисовать. Он хотел к Соломону. К Соломону, все-таки улетевшему на Ривьеру дневным рейсом, позвонившему из аэропорта Кот д’Азур через полчаса после приземления и обещавшему позвонить снова, в одиннадцать вечера…
Эрнест ни секунды не сомневался, что любовник позвонит точно в указанное время, ни минутой позже, но теперь было только без пятнадцати шесть.
«Тик-так, тик-так» — билось сердце вместо привычного «тук-тук». Философ и Бафомет оказались способны это понять и не настаивали на сеансе, хотя Эрнест готов был поклясться, что слышит саркастическое хмыканье Бафомета, а физиономия Философа, созерцающего Париж, приобрела ехиднейшее выражение. Они были в точности, как холостые приятели, получившие приглашение на мальчишник по случаю скорой свадьбы одного из компании.
Эта мысль насмешила художника и немного разогнала грустный настрой. Он слегка поклонился Бафомету и погладил крыло Философа, не смущаясь, что его поведение кому-то покажется странным. Чудаков здесь хватало.
За спиной послышался хриплый кашель, а затем глуховатый неяркий голос позвал:
— Месье… месье! Молодой человек, не подадите ли вы мне руку?
Эрнест обернулся и увидел пожилого лысоватого мужчину лет шестидесяти, в сером костюме и элегантном плаще цвета какао, неловко присевшего на корточки у балюстрады. Он тяжело дышал и вытирал со лба крупные капли пота, большие очки в черной оправе съехали с переносицы.
— Помогите… Я слегка… слегка не рассчитал возможности своего сердца. Чересчур много ступенек…
Химеры взирали на него с холодным интересом, без тени сочувствия, но Верней все же был живым человеком, воспитанным в среде, где старость и немощь считаются безусловными поводами для сочувствия. Он быстро шагнул к мужчине, взял его за руку и, осторожно поддерживая, помог встать.
— Вам настолько нехорошо? Может быть, нужен врач?
Тот же вопрос задала пара американских туристов, как раз вышедшая из-за угла галереи и ставшая невольным свидетелем инцидента.
Мужчина улыбнулся, покачал головой и вытащил из кармана тубу с таблетками:
— Нет, нет. Не беспокойтесь. У меня с собой лекарство. Все в порядке, о’кей — так, кажется, принято говорить в Америке? — вопрос был обращен к Эрнесту, и тот вынужден был кивнуть: мол, да, верно, так американцы и говорят.
Туристы переглянулись, еще раз уточнили, не требуется ли помощь, снова получили улыбку и заверение, что все в порядке, и с явным облегчением отправились восвояси.
Эрнест предпочел бы последовать их примеру, но мужчина, закинув в рот таблетку, снова повис на его руке, и художник не стал отпихивать беднягу: было видно, что тому совсем нелегко стоять прямо, как бы он ни храбрился. Соломон, дававший клятву Гиппократа, ни за что на свете не оставил бы человека в подобном состоянии без помощи… а Эрнест ни за что на свете не хотел бы разочаровать Соломона неприглядным поступком.
— Пойдемте, месье, — мягко проговорил Верней и улыбнулся незадачливому покорителю винтовых лестниц. — Я провожу вас вниз и, если хотите, отвезу в больницу. Вам следует беречь ваше сердце.
— О, вы правы, вы правы, — завздыхал мужчина, поправил очки и снова отер лоб тыльной стороной ладони. — Удивительный орган это самое сердце, трудяга, помощник, бьется себе день и ночь, и вдруг говорит: «я устало», и раз — останавливается, когда ты совсем этого не ждешь… И вот ты уже на прозекторском столе, голый и мертвый, а твое сердце стало учебным пособием для студентов-медиков.
У Эрнеста дрожь пробежала по спине от тона, каким его подопечный произнес неожиданную философскую сентенцию — так мог бы сказать могильщик или коронер, или «доктор мёртвых» — и он снова только кивнул в ответ, подумав о смерти Шаффхаузена… Мужчина же добавил тихо и кротко:
— Благодарю вас, месье. Вы не говорите пошлостей, но проявляете деятельное сочувствие — это редкий дар в наше бездушное время. Пойдемте, пойдемте, мне неловко вас задерживать и злоупотреблять вашей добротой, но я постараюсь двигаться как можно быстрее.
— Нет уж, месье, — возразил Эрнест. — Мы потратим на спуск столько времени, сколько нужно вашему сердцу. Я… никуда не спешу.
Они ковыляли вниз не меньше четверти часа, может быть, и дольше — в полутьме, где не было ничего, кроме тусклых ламп, серых камней, выбитых ступеней, шарканья ног и хриплого дыхания старика, Эрнест потерял счет времени. Кто-то шел впереди и кто-то шел сзади, и художнику невольно представилась длинная монашеская процессия — фигуры в черных рясах и клобуках, надвинутых на глаза, тянутся и тянутся вниз, на площадь, чтобы выстроиться в крестный ход для великого аутодафе… или церемонии казни тамплиеров…
Наконец, ступени закончилась, снаружи повеяло свежестью, и они вышли на улицу (где все еще дождило, но по сравнению с винтовой лестницей было совсем светло) пересекли нулевой километр и остановились на углу рю д’Арколь.
Эрнест взглянул на своего спутника, пытаясь понять, стало ли ему лучше настолько, чтобы его можно было оставить без угрызений совести — или все еще настолько плохо, что следует вызвать скорую помощь. Мужчина, как будто прочитав мысли художника, усмехнулся уголками губ и подмигнул:
— Ступайте и не тревожьтесь. Со мной все хорошо, окей, как говорят наши друзья-янки. Ступайте, ступайте, я еще постою здесь немножко, подышу воздухом и пойду себе потихоньку домой.
Это прозвучало как «exeat»(2), но что-то мешало Эрнесту уйти, и он предложил:
— Давайте я хотя бы посажу вас в такси. Так будет и вам удобнее, и мне спокойнее.
Подопечный снова улыбнулся, снял очки, потер переносицу — это вышло у него невероятно трогательно, может, потому, что без очков он был похож на лысоватого добродушного каноника из водевиля, благочестивого чудака, которого вечно водят за нос и вовлекают в нелепые ситуации.
— Спасибо за помощь, месье… месье… простите, могу ли я узнать ваше имя?
— Эрнест… Эрнест Верней.
— Верней? — удивленно воскликнул «каноник». — Тот
