Эрнест не знал — и не мог знать, потому что никто ему об этом не рассказывал — какие переживания вызывает у Соломона ярко-красный фасад с нахальной мельницей, и какая странная ирония видится ему в названии «улица Трех братьев».
Томясь в ожидании, поглядывая на часы (художник по непонятной причине запаздывал), Соломон снова и снова спрашивал себя, стоит ли ему исповедоваться в страшных тайнах семейного прошлого, или оставить любимого в безмятежном неведении, по крайней мере до тех пор, пока от его сердца не отхлынет горе потери, и не закончатся хлопоты в связи с нежданным наследством? Ответа он не находил…
А тут еще это расставание, предопределенное звонком Витца, скоропалительный завтрашний отъезд. Его заранее коробило при мысли, что придется произнести одну из отвратительных дежурных фраз насчет внезапно образовавшихся срочных дел, и увидеть, как погаснет улыбка Эрнеста, как застынет напряженной маской прекрасное лицо, как похолодеет голос, маскируя отстраненностью глубокую печаль.
Кадош вздохнул и вытянул из пачки сигарету, третью за полчаса; прикуривая, он заметил усиление ветра — огонек зажигалки сбивался и трепетал, не желая поджигать табак — и бросил взгляд на небо: со стороны Сакре-Кёр находила грузная, широкая, сине-багровая туча, вдалеке уже полыхали зарницы и погромыхивал гром.
«Эрнесту лучше поторопиться, иначе нас застанет потоп…»
Пространство его услышало.
Повелитель холстов, кистей и красок выскочил из пепельной полутьмы крохотного переулка со стороны рю Лепик так неожиданно, что впору было поверить в его способность ходить сквозь стены, и подбежал к Соломону с явным намерением немедленно обнять вместо извинений за опоздание. Само собой, Кадош не стал противиться сердечному порыву художника, и они обнялись на виду у всех — кратко, но очень крепко, отнюдь не по-братски. Пожилой мужчина, проходя мимо, тихо и добродушно засмеялся, как будто порадовался отсвету чужой любви, случайно попавшему и на него, менее деликатный турист щелкнул кнопкой фотоаппарата, хотя, скорее всего, снимал вовсе не людей, а легендарную красную мельницу.
— Где ты пропадал? — выдохнул Соломон в губы любовника, не замечая и не желая замечать ничего вокруг, если это не имело прямого отношения к Эрнесту. — Я ждал целую вечность…
— Прости, царь моего сердца, — прошептал Эрнест, быстро и жадно поцеловав его в уголок рта, и потянул за собой с обычным пылким нетерпением:
— Я хотел кое-что приготовить для тебя, и провозился дольше, чем рассчитывал… но надеюсь, ты простишь, когда увидишь. Пойдем же, здесь совсем недалеко!
Они взялись за руки и, окончательно превратившись из взрослых современных мужчин в пару вагантов, готовых распевать песни о своей любви и славить ее на все лады, в стихах и прозе, побежали вверх по рю Лепик. Шквалистый ветер погнался за ними с дерзким упорством наемника, а разразившаяся через несколько минут гроза застала беглецов на углу рю Аббес.
Это был настоящий шторм, нередкий гость в весенне-летнем Париже, с громом, молниями и потоками воды, низвергающимися с небес, чтобы сейчас же превратиться в бурлящие ручьи на каменной мостовой.
Прохожие, захваченные стихией врасплох, спасались кто где: внутри магазинов и кафе, в арках домов, под цветными козырьками овощных и цветочных лавок… но Эрнест и Соломон, мгновенно промокшие до нитки и с головы до ног, не поддались искушению задержаться хоть на несколько минут, и продолжали бежать вперед, порой спотыкаясь на скользких камнях с риском упасть в лужу, подхватывали и страховали друг друга, от души хохоча над своей неловкостью, и сразу же — целовались под струями дождя, приглашая грозную стихию стать свидетельницей их союза…
Соломон никогда прежде не бывал в мастерской художника — настоящей мастерской, где пахло итальянским маслом и гуашью, деревом, мелом и мокрым гипсом, где повсюду были мольберты, картины на подрамниках, начатые и законченные, графические эскизы, свернутые холсты, папки с картоном, кисти, коробки с красками, формы для отливки, скульптурные стеки, и еще множество чудесных вещей загадочного назначения — да еще на Монмартре во время грозы.
За окнами по-прежнему грохотало и лило, часто сверкали молнии, тяжелые капли барабанили по железной кровле над их головами, но разгул стихии не имел никакой власти здесь, в пространстве особенных комнат, спрятанных под самой крышей, где повелевал только один король, по имени Эрнест Верней. Сегодня он повелел Соломону Кадошу раздеться и стать его натурщиком, и без всякого труда, без сопротивления превратил любовника в модель не для картины, но для скульптуры.
— Один сеанс, мой дорогой, всего один сеанс… — мурлыкал одержимый музой творец, вытирая мокрые волосы и плечи Соломона махровым полотенцем, и одновременно ласкал языком его шею и твердые соски, прижимался бедрами к его бедрам и членом — к его члену. — Подари мне свое терпение. Это не займет много времени, я обещаю… но я должен, должен слепить тебя, мой еврейский царь.
Затея Эрнеста (как, впрочем, и все его любовные затеи…) казалась фантастической выдумкой, абсентовой грезой, прекрасной и порнографичной, ломающей все барьеры, стирающей все границы… Соломон не мог поверить, что он в этом участвует, что все происходит наяву, а не в реальности одного из тех снов, после которых он просыпался с горящим лицом, бешено бьющимся сердцем и в луже собственного семени, насквозь пропитавшего простыню. Но каркас из алюминиевой проволоки, прибитый к деревянному постаменту, намечающий контуры будущей скульптуры, и частично облепленный скульптурным пластилином, не был галлюцинацией. Как и полностью обнаженный Эрнест, с длинными волосами, распущенными по спине и плечам, с неожиданной силой мнущий руками что-то похожее на первозданную материю, будто ангел-подмастерье самого Господа, тоже существовал на самом деле.
Сам же Соломон, следуя роли натурщика, нагишом сидел на диване, раскинув руки в стороны — так велел Эрнест — с раздвинутыми бедрами, демонстрируя художнику стоящий член, подрагивающий от возбуждения, потемневший от прилившей крови, влажный от смазки, и сведенными губами умолял:
— Пожалуйста… Пожалуйста!.. Иди сюда! Unmöglich zu ertragen! Dich ficken…
Ему в ответ прилетело страстное, жаждущее, но непреклонное:
— Warte für mich. Du schaffst das. Verdammt, ich will dich auch ficken(13).
…Но когда Эрнест слегка поворачивается, смещаясь так, что Соломон может видеть его ниже пояса, может созерцать и почти чувствовать тепло и силу напряженного ствола, перевитого набухшими венами, вдвойне прекрасного в готовности проникнуть в рот или анус любовника и пролить жаркое семя, послушанию пленника приходит конец, и стрела страсти срывается с тетивы терпения.
…Соломон соскальзывает с дивана, встает на четвереньки и движется к Эрнесту, быстро и плавно, с грацией хищного зверя, крадущегося к добыче, и Эрнест, завороженный этой охотой,
