Витц кивнул и направился к внутреннему телефону, чтобы «вызвать джинна», должно быть, уже потерявшего остатки терпения в своей «лампе», а Кадош снял трубку с аппарата, который стоял на письменном столе, и набрал парижский номер Эрнеста.
Долгие гудки звучали и звучали, уходя в пустоту, как тоскливые корабельные сирены, но ответа все не было. Соломон взглянул на часы: без четверти десять. Скорее всего, художник не стал изменять привычке ужинать в городе, и как раз сейчас доедает профитроли с мороженым где-нибудь на площади Сорбонны…
Кадош отчетливо представил себе эту картину, как наяву увидел тонкое лицо в золотистом полумраке, траурные арки бровей над мечтательными глазами, блестящими ярче изумрудов, чувственно приоткрытые губы и кончик языка, по-кошачьи ловящий тягучие сливки, капающие с закругленного конца длинной ложки… Пульс Соломона ускорился, он захлебнулся собственным дыханием, судорожно сглотнул и ощутил, как внизу живота живота стремительно нарастает эрекция. Желание немедленно услышать голос Эрнеста, впитать, вобрать его хотя бы на расстоянии, через бездушную мембрану, стало непереносимым — должно быть, нечто подобное чувствует героиновый наркоман в начале ломки.
Неожиданная аналогия с ломкой оказалась более чем уместной: анализируя свое состояние, чтобы успокоиться (ведь не станет же он, черт побери, сбегать в туалет, чтобы по-быстрому передернуть, не в силах дождаться свидания!..), Соломон обнаружил, что в самом деле тревожится за своего художника. Для этого не было никаких рациональных причин, ведь он только что правдоподобно объяснил себе отсутствие Эрнеста дома, и все же тревога не успокаивалась. Потакать ей — значит протаптывать прямую и короткую дорожку к неврозу, думал Соломон, нажав на рычаг, и начал набирать второй телефонный номер любовника. Кто знает, может быть, Эрнест вовсе не в Латинском квартале, а на Монмартре, в своей мастерской, продолжает работать, как одержимый, над начатой скульптурой…
Снова долгие гудки, сигналы, уходящие в холодное бездушное пространство, красные маяки тоски и тревоги:
«Где ты, мой дорогой? Ответь… Пожалуйста, ответь…»
Но Эрнест так и не снял трубку.
Кадош не хотел его видеть и совершенно четко дал это понять, с помощью сестры Лу, педантично передавшей послание из форта Байард (1), в чьей роли выступал бывший кабинет Шаффхаузена:
— Патрон просит вас приехать завтра, доктор Дюваль. Он побеседует с вами после утреннего обхода.
Все было ясно как день. Кадош больше не пустит его даже на порог кабинета, после того, как он по глупости и самонадеянности дважды грубо нарушил границы приватности и вежливости… причем во второй раз у него даже не было оправдания в виде алкоголя. А если он не послушается и начнет настаивать — рискует вообще потерять теплое место в клинике, тем более, что медиация не за горами, и после нее мизерные шансы Дюваля на что-то повлиять и чего-то добиться превратятся в пыль.
Здравый смысл нудно нашептывал, что пора ехать домой, ужинать, смотреть телевизор, выслушивать бесконечные монологи Сесиль, поддакивая в нужных местах, и выполнять прочие бессмысленные ритуалы под общим названием «нормальная семейная жизнь». Но Жан боялся, что если он в очередной раз наступит себе на горло и поступит условно-правильно, а не так, как хочет, то кошмар, в котором он душит Сесиль, ломает ей позвонки и дробит подъязычную кость, станет реальностью…
Вот почему, получив неутешительное сообщение сестры Лу, Дюваль коротко поблагодарил и остался дежурить в темном холле второго этажа, рядом с лестничной клеткой, вместо того, чтобы уйти в собственный кабинет, где можно было устроиться гораздо уютнее и провести время куда приятнее. Если бы его спросили, зачем он здесь сидит, чего ждет и на что надеется, Жан бы не смог ответить, поскольку и сам этого не знал…
Шаффхаузен, скорее всего, назвал бы его поведение заторможенной шоковой реакцией или проявлением вторичной ретравматизации, а Эрнест сказал бы, что Жанно следует первобытному инстинкту, только для разнообразия решил побыть не жертвой, а охотником. Сесиль же, вероятно, определила происходящее как этический конфликт, вследствие победы сексуальной распущенности над слабо усвоенными моральными нормами…
— Вас здесь нет, — прошептал Жан в темноту и сердито отмахнулся от знакомых призраков, которые только и знали, что поучать его или насмехаться, годами отравляя жизнь: — Вас здесь нет, никого! Убирайтесь! Я хочу побыть один!
Его голос еще не успел затихнуть, как в вечернюю тишину административного крыла вплелся еще один звук — шаги, легкое постукивание каблуков по каменным ступеням. Кто-то спускался по боковой лестнице с третьего этажа, из мансарды.
В этой мансарде, носившей внутреннее название «башня Железной маски», около десяти лет назад по личному распоряжению Шаффхаузена были оборудованы жилые апартаменты, кабинет, мини-лаборатория и процедурная. Время от времени сюда помещали одиночных пациентов, прибывших лечиться на условиях строжайшего инкогнито. Такими постояльцами Шаффхаузен занимался только лично, помогали ему самые доверенные ассистенты, но им также было запрещено чрезмерно присматриваться, задавать вопросы, не предусмотренные медицинским протоколом, и вести записи. Это создавало немалые трудности в повседневной работе и, по счастью, «башня Железной маски» куда чаще пустовала, чем принимала гостей.
Рядовой персонал, не имевший в нее доступа, строил догадки и болтал, с риском получить взыскание, что на самом деле патрон скрывает там не больных, а своего побочного сына то ли от принцессы Монако, то ли от английской герцогини, который (вот несчастье!) родился больным, и попадает в клинику «Сан-Вивиан» при каждом обострении. Другой популярной версией была сумасшедшая любовница патрона, по ночам бродившая по клинике под видом привидения (просмотр новой версии «Джейн Эйр» по кабельному телеканалу не прошел для медсестер даром).
Жан, чьих ушей достигали отголоски слухов, только посмеивался, зная, что ничего необычного или сверхъестественного в мансарде не скрывается — обычные пациенты, с диагнозом, историей болезни, длинным листом назначений, но чуть более знаменитые и с чуть более влиятельными и щедрыми на гонорары родственниками, чем обитатели палат в основном крыле. Да, он знал это… однако почему-то пришел в ужас, когда, сидя один в пустом и темном холле психиатрической лечебницы, в гулкой вечерней тишине услышал шаги на лестнице, ведущей с секретного этажа. Должно быть, его нервы были на пределе из-за хронической бессонницы и никотина: несмотря на категорические возражения Сесиль и отторжение табака собственным организмом, Жан пытался начать курить.
Он вцепился ногтями в подлокотники кресла и расширенными от страха глазами уставился в ярко освещенный дверной проем лестничной клетки, ожидая увидеть маньяка или монстра из ночного кошмара…
Но в планы Мироздания на сегодняшнюю ночь не входило свести с ума Жана Дюваля, небеса лишь по-доброму усмехнулись, послав к нему навстречу человека, которого он так ждал и хотел увидеть больше всего на свете.
Соломон, одетый по-дорожному —
