Поднявшись в мансарду и повернув в нужный коридор, Соломон первым делом включил электричество. Оранжевые лампы вспыхнули на потолке и с равнодушием дорожных полицейских осветили темную фигуру потерянного человека, застывшего в дальнем углу, как статуя отчаяния.
— Добрый вечер, месье Дюваль, — поздоровался Кадош, намеренно избегая обращения «доктор», поскольку в данной ситуации оно прозвучало бы издевательством, и за несколько секунд преодолел разделяющие их метры ковровой дорожки.
— Прошу простить мою крайнюю невежливость, но я действительно очень занят, потому и просил вас отложить нашу беседу на завтрашнее утро. Но так как вы настаиваете на срочном разговоре, я…
Жан бросил на него затравленный взгляд и глухо прошептал:
— Замолчи…
— Что? — Соломон, не ожидавший такой детской реакции на свою спокойную речь, на пару секунд растерялся и утратил бдительность. Жану хватило этих мгновений, чтобы податься вперед и оказаться совсем близко к Кадошу, одной рукой поймать и мягко сжать его ладонь, второй уцепиться за предплечье и, глядя снизу вверх, прошептать:
— Зачем ты меня мучаешь?
— Я вас не… — начал было Соломон, изумляясь все больше, но тут Жан сделал попытку закрыть ему рот рукой и прижаться вплотную. Это оказалось уже настолько неприятным, что Кадош вынужден был жестко пресечь дальнейшие покушения на свое тело:
— Прекратите! — он отстранил Дюваля и, удерживая его на безопасном расстоянии, отворил дверь в процедурную, где сразу же включил свет:
— Входите, месье. Давайте объяснимся еще раз — последний — и расставим все точки над «и».
Тяжело дыша, Жан уставился перед собой расфокусированным взглядом, и Соломон засомневался, способен ли Дюваль адекватно воспринимать происходящее; однако доктор все же проявил покорность, опустил голову, как провинившийся слуга, и молча вошел в помещение, не зная, чего ожидать — волшебных чудес или пыток, но в любом случае готовый принять и то и другое.
Соломон указал Жану на удобный складной стул, который придвинул к письменному столу, а сам сел напротив, во врачебное кресло. Так было спокойнее: если Дювалю снова придет фантазия наброситься на него с поцелуями и попытками вовлечения в сексуальный акт, то придется сперва перепрыгивать через метровую столешницу.
Нужно было с чего-то начать разговор, не ошибиться в подборе слов и не слишком затягивать беседу, поскольку Соломон присутствовал в кабинете только физически: мысли и чувства упорно стремились в сторону Парижа. Больше всего на свете он хотел дозвониться Эрнесту, не только за тем, чтобы страстными речами ласкать любовника на расстоянии, но в первую очередь — чтобы удостовериться в его благополучии…
Именно потому, что сам Кадош был влюблен до безумия, до горячки и бессонницы, до животного стона, ему не нравилась идея топтать или осмеивать чужие чувства, как предлагал беспощадный Витц. Исааку она тоже не нравилась, и ему совершенно не требовалось говорить об этом вслух: лицо брата Соломон читал как открытую книгу, с самого раннего детства. Зато Исааку нравился Дюваль, он не забыл их странную первую встречу, и ему были приятны нелепые, неловкие ухаживания, поскольку их рождала не похоть или каприз, а живое трепетное чувство, пробившееся наружу, как нахальный альпийский первоцвет из-под снега и льда…
Когда Исаак просил «отправить Дюваля домой», он в то же время молил не причинять ему боли, оберечь от унижения, и терзался виной за глупую случайность, за оплошность, поставившую всех троих — Соломона, Исаака и Жана — в ложное положение. Раскрыть правду было нельзя, но и оставить все как есть тоже не получится, поскольку Жан не хотел отступать и не принимал отказа. Быть может, его нынешняя настойчивость, рискованная и грозящая потерей репутации, была отголоском юношеской беспомощности, когда он отступил в страхе перед догмами и родительскими запретами, и отказался от любви к Эрнесту ради обретения «нормальности».
Соломон дождался, когда Дюваль немного придет в себя и успокоится настолько, чтобы выдержать его прямой взгляд, и мягко проговорил:
— Месье Дюваль, я вижу, что с вами в последнее время происходит что-то неладное. Вероятно, смерть доктора Шаффхаузена стала для вас тяжелым ударом и перегрузила психику… как и юридические последствия этой смерти. Мы с вами оказались по разные стороны в довольно неприятном споре, но скоро в нем будет поставлена точка и, надеюсь, после этого вы продолжите работу в клинике.
Он коротко вдохнул и сделал паузу, давая Жану время усвоить сказанное. Спокойная работа в обновленной клинике после завершения юридических дрязг — вот и все, что он может обещать доктору Дювалю, но обещать вполне твердо. Эмиль Шаффхаузен наверняка одобрил бы такой подход к своему бывшему заместителю и ассистенту.
…Жан молчал и упорно рассматривал узор на полу, словно в целом мире не нашлось ничего интереснее бордюра из ромбиков и вишневых листьев. Губы его были плотно сжаты, каждый мускул бледного лица выглядел напряженным, и Соломон с трудом сдержался, чтобы не предложить ему валиум или хотя бы лавровишневые капли… но Дювалю совершенно точно не пошло бы на пользу такое сочувствие.
— Месье Дюваль, я предлагаю вам сейчас поехать домой и как следует выспаться. И позвольте высказать свое врачебное мнение: вам не помешают несколько дней полноценного отпуска.
Стрелки часов показывали половину одиннадцатого, а сердце Кадоша по какой-то неведомой причине стучало так сильно, что, наверное, в тишине кабинета было слышно и собеседнику.
«Ну же, Дюваль, отомри, прими решение! Если продолжишь упорствовать, придется и в самом деле сделать тебе укол успокоительного со снотворным, и на руках отнести в машину!» — мысленно внушал он ему, досадуя на заторможенность коллеги.
— Я не понимаю… — невнятно пробормотал Жан, а потом вдруг резко вскинул голову, оперся ладонями на стол и проговорил громче: — Не понимаю! Почему ты себя так ведешь?.. Почему ты все время разный? То притягиваешь, то отталкиваешь… Ты… ты… ты как будто другой человек!
— Я всегда один и тот же. — в груди скрутился тугой и душный комок; только большим усилием воли Соломону удалось сохранить полную внешнюю невозмутимость. Жан не знал и не мог знать правды, но это не мешало ему ее чувствовать.
— Ты со мной не так разговаривал позапрошлой ночью, совсем не так. И я подумал, что…
— Что ты подумал? — сдержанно поинтересовался Соломон, гадая, рассказал ли ему брат всю правду о недавнем «взломе» кабинета Шаффхаузена, или умолчал о неких пикантных деталях — но скорее поставил бы на правдивость Исаака, чем на фантазии Жана, склонного выдавать желаемое за действительное.
— Что… я тебе все-таки немного нравлюсь. И мы сможем встречаться, хотя бы изредка, несмотря на Сесиль и Эрнеста, потому что… знаешь, я давно хотел развестись с ней. А Эрнест… Эрнест…
— Что Эрнест? — Соломон все еще говорил спокойно, однако чувствовал, что запас его самообладания тает, как лед на огне, а чувства вот-вот хлынут
