«Интересно, будет ли Соломон с такой же страстью заботиться о цветниках и аллеях вокруг «Сан-Вивиан», или он чересчур прагматичен, чтобы оставить в бюджете клиники огромную статью расходов, не связанную напрямую с лечением больных и обеспечением должного комфорта? Не думаю, что он относится к цветочкам и деревцам столь же трепетно, как покойный патрон… хотя… ему ведь нравится устраивать себе ночные сеансы фитотерапии в беседке, значит, видит в цветочках какой-то смысл…»
Но стоило образу садовой беседки мелькнуть в сознании, как воспоминания предсказуемо увлекли Дюваля в безумную хмельную ночь, когда он застал Соломона врасплох, и тот не смог уклониться от почестей, возданных его члену губами и языком.
Жан запрокинул голову и глубоко вдохнул… собственный член, вялый и расслабленный после гимнастики с Мирей, дернулся и начал стремительно твердеть. Верно говорят, что воспоминания одновременно и пытка, и единственный рай, откуда тебя никогда не изгонят.
— Жан, ну иди же ко мне! — снова позвала Мирей, с еще большим нетерпением: она по-своему истолковала внезапное возбуждение любовника, и, конечно, самым лестным для себя образом.
— Сейчас. Позволь мне докурить сигарету.
Когда они приезжали сюда, в Валлорис, чтобы тайком предаться плотским удовольствиям, не стоило мысленно укладывать в ту же постель доктора Кадоша или мадам Дюваль; но каждый раз Жан делал это, в точном соответствии с притчей о белой обезьяне. Он подозревал, что и Мирей грешит запретными мыслями, иначе с чего бы ей так стонать под его примитивными и не слишком умелыми ласками, и всем прочим позам предпочитать коленно-локтевую, в которой не видишь лица любовника, не целуешь его губы, зато член чувствуешь хорошо… По сравнению с Соломоновым мужским орудием, длиной по меньшей мере в двадцать сантиметров и очень приличной толщины, Дюваль был оснащен значительно скромнее, но Бокаж не имела возможности сравнить, довольствовалась тем, что есть, и была премного довольна.
Жану приходилось куда сложнее. Обладание красивой и язвительной женщиной, подругой его жены и (возможно) будущей заместительницей Кадоша в обновленной клинике, возбуждало, поскольку льстило тщеславию, но, проникая в тесное и влажное лоно, он представлял, как его самого берет сзади мужчина, берет грубо, властно и жадно… только благодаря этой фантазии Дювалю удавалось кончить. Не вяло «капнуть», как бывало при исполнении опостылевшего супружеского долга, а кончить по-настоящему, ярко, мощно и в полное удовольствие.
Ему было стыдно, он не мог утешать себя тем, что Мирей ни о чем не догадывается, потому что она знала, знала наверняка, именно это знание странным образом и толкнуло их в объятия друг друга несколько дней назад. Они были точно наложники в гареме царя Соломона, рабы для утех, не удостоенные внимания властелина, и вынужденные гасить тоску по нему и страстное желание в опасной и тайной связи…
Жан затянулся сигаретой — с каждым разом курение казалось ему все менее противным, а сейчас терпковатый ароматизированный дым с медовым оттенком и вовсе доставил непритворное удовольствие — сделал большой глоток шампанского, отставил бокал, затушил окурок и быстро пошел к кровати.
Одна мысль неотступно преследовала Дюваля, пока он отвечал на влажные поцелуи Мирей и, стоя на коленях, пристраивал член к ее тесному, как у девственницы, входу:
“Если я подам на развод, Сесиль мало того, что не простит мне этого, она оставит меня нищим с помощью своего дружка-адвоката… но если Соломон сохранит за мной должность, и еще я сохраню частную практику, деньги у меня останутся, да и надо мне не так уж много, чтобы спокойно жить одному… Что, если я насовсем перееду в Валлорис?»
Сид позвонил в обычное время, но только затем, чтобы сообщить Лису об очередной задержке. Париж держал его мертвой хваткой, стоило закончить одно дело, как сразу же всплывало другое, не менее срочное, а за ним третье, четвертое… и так до бесконечности.
Если бы брат занимался только своей работой и пациентами, помноженными на бюрократическую волокиту, связанную с наследством Шаффхаузена и новым статусом клиники, Исааку было бы проще с этим смириться.
Он и так уже целую вечность покорно торчал в Валлорисе, несмотря на дьявольскую скуку, царящую в крохотном приморском городишке, совсем не похожем на Ниццу или Канны, а тем более — на Монако. Читал книги, занимался гимнастикой и хореографией (для этих целей на вилле был собственный зал, с балетным станком и прекрасными зеркалами). Помогал фон Витцу с документацией (та еще дрянь), смотрел видео (Соломон собрал коллекцию из фильмов на любой вкус, но Исаак предпочитал записи опер и балетных спектаклей из разряда мировой классики, вестерны и космическую фантастику)… Играл с попугаями, обучая их различным трюкам, завтракал и обедал домашней стряпней Ребекки, а вечерами выходил в город на ужин, в пару проверенных мест, словом, вел себя тише воды, ниже травы. Мотоцикл спокойно стоял в гараже, дожидаясь своего часа; раз в несколько дней кататься по побережью ему было дозволено только на машине Витца и в его непременной компании.
Когда они сговаривались с братом по этому поводу, Лис пошутил, что Сид, как истинный еврей, жмется одалживать ему свой «Бентли», но Сид шутку не поддержал:
— «Бентли» слишком приметный, привлекает ненужное внимание даже здесь, на Ривьере. У любого водителя есть шанс быть задержанным полицией, но такая машина с сорвиголовой за рулём эти шансы повышает на порядок. Полагаю, не нужно объяснять, чем грозит нам обоим твое задержание? Катайся с Витцем или с Полем, на пассажирском сиденье, так намного спокойнее.
Ну и как с ним было не согласиться? В конечном счете «царь Соломон» всегда оказывался прав… или почти прав. Вот только его нынешние решения и поступки плохо вписывались в канву их изначального замысла, и не способствовали ни сохранению тайны, ни планам на будущее.
Исаак понимал, откуда дует ветер, причина была только одна: Эрнест Верней, прекрасный и сумасбродный художник, сошедший с грозовых небес, подобно Роланду — Дикому Охотнику (1), и без усилий, без всякого труда, превративший Соломона — гордого и независимого, неприступного Соломона Кадоша! — в своего покорного раба.
С братом стало невозможно разговаривать: даже во время коротких телефонных сеансов он не особенно внимательно слушал Исаака, как будто разом утратил интерес к его скучной однообразной жизни, зато умудрялся добрый десяток раз упомянуть надменного принца с Монмартра.
Эрнест то, Эрнест сё, с Эрнестом вечно что-то случалось, из-за чего он постоянно нуждался в Соломоне, и никак не мог обойтись без его участия…
— Братец, — ворчал Исаак, выслушивая очередную уважительную причину задержки, очень похожую на отговорку, — А твой принц
