Раненая душа Дюваля, суетливо хлопая одним крылом, попыталась воспарить в небеса, широкоплечая стройная фигура Соломона, стоявшего в лучах закатного солнца, показалась окружённой золотым сиянием, воплощенным образцом мужской силы и красоты, и он готов был идти с ним и за ним куда угодно — хоть в ресторан, хоть на костер, хоть на плаху…
В сознании, как вспышка молнии над темнеющим заливом, мелькнула идея — что же такое он может рассказать Соломону, чтобы гарантированно заинтересовать патрона, и не выглядеть в его глазах назойливым прилипалой, помешанным на почве невротической влюбленности?
Спокойный холодный голос Кадоша вернул его на землю:
— Пойдемте, месье Дюваль. Они обычно оставляют для меня столик, но место популярное, а сегодня пятница. Не хотелось бы его упустить.
Теперь они шли рядом, как двое друзей, не соприкасаясь плечами, но и не настолько далеко, чтобы нельзя было прикоснуться при желании, и Жан исподтишка смотрел на Соломона, разглядывал целиком, снизу вверх. Вот сандалии, с перекрещенными ремешками, красиво обхватывающими узкую и длинную, сильную стопу с высоким подъемом — как у балетного танцовщика; вот синие джинсы, идеально сидящие на фигуре, подчеркивающие гибкость и стройность, столь редко присущие мужчинам зрелого возраста, и черный кожаный ремень с серебряной пряжкой; вот серо-стальная шелковая рубашка, легкая, как туман, с треугольным распахнутым воротом, выставляющим напоказ красивую длинную шею, с остро выступающим кадыком и выраженной яремной впадиной — эта впадина вызывала совершенно отчетливое, вампирское желание впиться в нее губами и языком… А выше шла безупречная линия скул и сильный подбородок, упрямый чувственный рот, и прямой нос, довольно длинный и крупный, но то же время тонкий, и на удивление изящный для еврея.
— Вы рискуете разбить себе лоб, месье Дюваль, если, шагая, будете смотреть на меня, а не прямо перед собой, — заметил Кадош, но в его тоне больше не звучало раздражение — только странная печаль…
У Жана на кончике языка повисла ожидаемая пошлость, насчет того, что разбитый лоб — ничто в сравнении с разбитым сердцем, после чего следовало бы театрально вздохнуть; но он вспомнил, как теми же приемами пользовалась Сесиль, когда обхаживала его в Швейцарии, и, сделав над собой усилие, отказался от мизансцены. Вместо этого он сказал:
— Я просто готовлюсь к нашему разговору, месье Кадош, он будет непростым…
— Догадываюсь.
-…Но очень важным. Я хочу вам кое-что рассказать про первое завещание патрона… доктора Шаффхаузена. И, возможно, вы поймете, кто и зачем вынудил меня затеять всю эту грязную историю с оспариванием второго.
— Ешьте, Жан, прошу вас. Ваше жаркое остынет, а для такого блюда это непростительно.
— Благодарю, месье Ка…ээээ… Соломон. Но мой рассказ почти лишил меня аппетита. Прямо не верится, что я все это действительно пережил… и еще меньше — что решился вам рассказать.
— Вы правильно сделали, что решились, Жан. И думаю, вы даже отдаленно не представляете, насколько заинтересованного слушателя нашли в моем лице.
Дюваль быстро взглянул на него, пытаясь понять, не издевается ли сотрапезник, когда демонстрирует столь высокий уровень вовлеченности и заинтересованности, но во взгляде Кадоша не было и тени насмешки. Красивое лицо выглядело до странности бледным, на щеках проступили красные пятна, а расширенные зрачки сделали глаза коньячного цвета почти черными. Ритм дыхания, хотя Кадош и старался его контролировать, слышался быстрым и рваным, как будто Соломону катастрофически не хватало воздуха.
Жан был достаточно хорошим врачом, чтобы считать у своего визави (5) очевидные признаки стресса, и достаточно разумным и скромным человеком, чтобы не искать его причину во внезапном сексуальном возбуждении, хотя сам только того и желал…
«Неужели его так взволновал мой рассказ, и он действительно мне сочувствует? Ах, если бы я знал, что он такой эмпат, то живописал бы ему о своем трудном детстве и доминирующем отце, вместо того, чтобы подстерегать в коридоре и вешаться на шею…»
Жан прикусил губу, чтобы скрыть улыбку — первую довольную улыбку за этот вечер — и, следуя совету Кадоша, взял вилку и положил в рот кусочек жаркого. Говяжья вырезка в трюфельном соусе действительно была великолепна.
Они разговаривали уже около двух часов. За соседними столиками успели смениться гости и скатерти, но собеседники не замечали времени и не обращали внимания на происходящее вокруг.
Дюваль чувствовал себя очень странно: в голове намертво засел образ разоблаченного шпиона, агента разведки, соблазнившегося посулами противника и перешедшего на сторону врага в разгар боевых действий. Соломон представлялся ему офицером контрразведки, безукоризненно корректным и очень опасным, вроде бы готовым дать Жану все, что попросит — сигарету, бокал вина, чашку кофе, «что-то еще, месье?» — но на самом деле держащим в руках его жизнь и смерть. Стоит Кадошу сказать одно слово, сделать знак, и Жан умрет. Нет никаких гарантий, что этого не произойдет, но пока Дюваль говорит, он в меньшей опасности, и он говорит, говорит, дает признательные показания… Расписывается в своей лояльности, готовности помогать, служить, зарабатывать награды и милости.
Было нечто ужасное в лёгкости, с какой он предавал свою жену, ту, с кем жил под одной крышей, ел за одним столом и спал в одной постели почти двадцать лет, но в конце концов, разве он был в этом виноват? Сесиль втянула его в отношения, в интимную близость, в брак, и это еще полбеды — со временем она заставила Жана играть в религиозные игры, исподволь, незаметно превратила в «доброго католика», который ходит не только на воскресную мессу, но и на исповедь. Это она, вместе со своими друзьями из «Дела Божьего», влезла в его работу, побуждая изменить тему научных исследований и вообще, стать ближе к практике, соединить работу врача и ученого с работой Господней.
Много лет назад Шаффхаузен спас его карьеру и репутацию, подтолкнув к всестороннему изучению гомосексуальности — с научной беспристрастностью, без психиатрической или социальной стигматизации этого явления, как врожденного феномена, присущего некоторому проценту человеческой популяции. У него был шанс увидеть и доказать, что гомосексуальное поведение может быть просто результатом осознанного выбора сохранной личности, иными словами — вариантом нормы…
Современные тренды в психиатрической и психотерапевтической теории и практике подтвердили правоту патрона; но Жан давным-давно свернул с указанного пути. Вместо интересного ему исследования, которое позволило бы, помимо прочего, понять и принять самого себя, он ударился в лютый консерватизм, стакнулся с узколобыми религиозными фундаменталистами, дипломированными невеждами, неспособными взглянуть на полшага вперед, путающими научную объективность с мещанской моралью и церковными догмами.
Ох уж эти «добрые католики» из окружения Сесиль, входившие в организованное ею общество; ох уж эти «полезные, респектабельные люди, они помогут тебе издать монографию, Жан»; ох уж этот Густав Райх, со своей елейной улыбкой и щедрыми посулами, способный влезть в каждую дырку, убедивший его в «гуманности и прогрессивности» репаративной терапии.
«Подумайте,
