— Только пусть на твоем портрете глаза у меня будут на лице, справа и слева от носа, как положено, а не один на лбу, другой на пузе! Иначе я это не смогу на стену повесить, меня подчиненные засмеют…
— Они тебя в любом случае засмеют, если ты притащишь свой портрет на работу. Повесь его лучше дома, на стене рядом со спальней. Дамочки будут млеть и сразу на все соглашаться.
— Это ты серьезно, насчет дамочек?
— Конечно. Для чего мне мужики вроде тебя портреты заказывают, как ты думаешь? Чтобы получить идеализированную копию себя. Женщинам всегда нужен идеал, месье Кампана.
Эрнест положил кисть и встал из-за мольберта:
— Ну вот и все на сегодня.
Юбер тотчас вскочил и ринулся взглянуть на незаконченную картину, но не тут-то было: художник развернул треногу к стене, скрыв набросок от любопытного взгляда натурщика, и сделал запрещающий жест дорожного регулировщика:
— Стоп, комиссар! Пока портрет не готов, ты его не увидишь. Это мое правило, примета, а с некоторых пор я стал особенно суеверным.
— Заметно… — проворчал Кампана, без труда разгадав детскую уловку Эрнеста, и, заправив пистолет в кобуру, поднял вверх мозолистые ладони:
— Ну, а если я соглашусь помочь тебе с твоим дурацким планом поймать Райха на крючок, точнее, на «жучок», навешенный на твою задницу — хотя сразу понятно, что ничего не выгорит — я смогу посмотреть, хорошо ли у тебя выходит моя рожа?..
Эрнест сделал вид, что раздумывает, потом самым серьезным тоном уточнил:
— Так ты согласен?
— А… черт с тобой, да, согласен! — Кампана рубанул по воздуху, словно уничтожал последнее сомнение. — Но если добрый дядя Густав снова отправит тебя на больничную койку — я за это не ответчик, со своим парнем будешь объясняться сам.
— Отлично, комиссар! По рукам! — усмехнулся Верней и, выполняя свою часть сделки, повернул мольберт в сторону комнаты.
Неоконченная работа была прекрасна. Кампана не мог назвать себя большим ценителем искусства, но ни в одном зеркале и ни на одной, самой удачной, фотографии, он не казался настолько живым и не нравился себе так, как на портрете, который Эрнест Верней по его просьбе писал в академической манере.
Художнику удалось не просто передать сходство с помощью карандаша и красок, он словил в чертах Кампаны нечто особенное, настолько же трудно уловимое, как рассеянный в тучах солнечный свет в разгар ноября… что-то глубоко личное, тайну, делавшую Юбера именно Юбером и никем другим. Да, пожалуй, это и цепляло больше всего: непостижимым образом Эрнест сумел изобразить на холсте не тушу, а душу, того изначального Юбера, каким его задумал и создал Господь.
«А Соломонов-то парень — действительно талантище…» — подумал комиссар, стоя перед своим изображением в странном переживании смеси благодарности и глубокого смущения. – «Вот петрушка бы вышла, отправь его в самом деле Райх на тот свет. Может в Библии и сказано, что мужеложников следует побивать камнями, но сдается мне, Иисус разбирается в искусстве куда как получше своих служителей… может, он только того и хочет от парня, чтоб сидел за мольбертом и писал портреты с пейзажами, тренировался. Должен же у них в Раю кто-то и потолки расписывать?»
На полу в кабинете отца Мануэля де Лары, председателя парижского братства, лежал черный ковер. Густава всегда это удивляло, но ковер в самом деле был абсолютно черным, без единого узора или цветового пятна. Иногда он думал, что причиной выбора такой странной расцветки была обыкновенная практичность отца-председателя. Черный ковер не жалко выбросить на городскую свалку или в отстойник, после того, как в него завернут мертвое тело.
Само собою, отец Мануэль де Лара никого не убивал собственными руками. При взгляде на его спокойное мудрое лицо, исполненное благородной красоты, подобная мысль казалась кощунственной. Верный заповедям и догматам истинного католицизма, он исполнял их строго и буквально, и от всех остальных братьев, служителей и помощников требовал такой же строгости в служении. Ничто не пятнало священнической сутаны, не смущало пастырской души, не тревожило совести. Для неприятной и грязной работы, вроде наказания закоренелых ослушников или ленивцев, недостаточно радеющих о деле Божьем, у него был Дирк.
Густав нисколько не сомневался, что если грязь и кровь совершенных им грехов однажды переполнит чашу терпения отца Мануэля, и гнев прелата польется через край, именно Дирк накинет ему на шею прочную струну или всадит в артерию короткий нож с кривым лезвием. А после аккуратно закатает труп в ковер и вывезет, куда скажут…
Кто-нибудь другой, узнав об этих мыслях брата Густава, мог бы назвать его сумасшедшим с больной фантазией — темно-рыжий и коренастый Дирк Мертенс внешне выглядел полностью безобидным, казался тихим человеком, держащимся в тени отца Мануэля и не способным воды замутить. Он и стакана воды не наливал без особого дозволения, этот персональный «агрегатти», он и глаз не поднимал, и говорил так редко, что новички в братстве считали его немым, но Густав знал, знал совершенно точно, и не нуждался в доказательствах. Дирк Мертенс был распорядителем черного ковра, и каждый раз, когда этот человек оказывался в кабинете (скромно сидел в уголке, вроде как подремывая или читая книгу) одновременно с Райхом, тот на всякий случай читал про себя покаянную молитву и настраивался претерпеть агонию, прежде чем душа его отправится держать ответ уже не перед отцом-председателем, а перед Высшим судией…
Сегодня Дирк тоже был здесь, сидел в углу, еще более сонный, чем обычно — но исходившая от него опасность наэлектризовывала воздух в кабинете, заставляла синеватые искры с треском пробегать по черному ворсу ковра.
— Подойдите, брат Густав, не стойте в дверях.
Отец Мануэль де Лара заговорил первым, в голосе его не было гнева, только усталость и печаль, но Густаву слишком хорошо знакома была эта интонация, заставлявшая колени трястись, а мочевой пузырь — судорожно сжиматься, что было ужас как неудобно и конфузно при его проблемах с простатой. Ему следовало пасть на колени и ползти, ползти по чёрному ковру, извиваясь всем телом, унижаясь и моля о прощении… обещать, что он все исправит, если ему дадут еще один шанс, во имя Господа! — но он не смел и шагу ступить. Точно одеревенел.
— Mea culpa… (1) — еле выговорили распухшие губы.
— Подойдите. — повторил отец де Лара, с отчетливой ноткой нетерпения в низком бархатистом голосе. — Присядьте! Нам нужно многое обсудить. Оставьте латынь для ваших учеников и для мессы.
Дирк словно проснулся, вскинул голову, встал, пододвинул стул, едва ли не силой усадил на него Райха, улыбнулся — с очарованием черепа — и снова забился в угол.
— Я… я весь внимание, преподобный отец… — пробормотал Густав и смиренно склонил голову, как провинившийся пес в ожидании палки.
Отец Мануэль поморщился, красивые, идеально очерченные губы скривились, словно в рот ему
