— Брат Густав, я знаю, как высоко вас ценят в Риме. На днях мне звонил архиепископ Альбано, как раз по вашему поводу. Мы довольно долго обсуждали ваш особый статус тайного агента…
— О, преподобный отец, это совершенно не…
— Не перебивайте. Вы несете служение Делу Божьему уже много лет, у вас большой опыт в успешном решении самых щекотливых дел, и ваши полномочия весьма широки. Настолько же широки, насколько сложны и неприятны задачи, которые ставит перед вами церковь. Но, брат Густав… пользуясь этими полномочиями по своему усмотрению, разве не должно вам заботиться о репутации парижского братства? Разве не обязаны вы, по требованию церкви ходя темными путями, ходить неслышно, действовать тихо, работать чисто?..
— Обязан, преподобный отец… конечно, обязан. — Райх прекрасно понимал, куда клонит де Лара, и сознавал, что преподобному совсем не обязательно было делать столь долгий заход к сути — просто отец Мануэль хотел хорошенько его помучить, без дисциплины и вериг, отхлестать словами до кровавых отметин стыда.
Де Лара сделал долгую неприятную паузу, прежде чем заговорить снова, и Дирк в тишине поднял голову, как змея на охоте, как будто только и ждал сигнала напасть на большую черную крысу.
Райха передернуло, он зажал руки между коленями, молясь, чтобы экзекуция поскорее закончилась. В такие моменты, когда он испытывал предельное унижение и физический дискомфорт, в памяти обычно всплывал умирающий Ксавье, окровавленный и белый как мел, с расширенными от предсмертного ужаса глазами, но сегодня бедного мальчика сменил виконт де Сен-Бриз.
Он не умирал и не боялся Густава — должно быть, донна Исаис особенно благоволила к нему, если позволила выскользнуть из крепко сплетенной сети — он смеялся, блестя зубами, запрокинув голову, бесстыдно открывал нагую стройную шею, дразнил дьявольской красотой, разжигал похоть…
«Я должен был, должен был довести дело до конца», — мучился Райх запоздалым сожалением. — «Нужно было убить обоих, дьявола и дьяволицу, прямо там. С благословением я мог разобраться и позже… Все равно братья из гвардии помогли бы все подчистить.»
У него над головой снова зазвучал мягкий баритон преподобного:
— Ваше последнее дело… Семейное дело. Оно снова создает братству проблемы, как и предыдущее. Вы понимаете, о чем я, брат Густав?
— Да… Но то была несчастная случайность, преподобный отец. Ошибка секретаря, и…
Мануэль предостерегающе поднял руку:
— Я не хочу знать никаких подробностей ваших семейных дел. Все это дело вашей совести, вашего плана жизни, вашего личного духовника и тех, кому вы подчиняетесь в Риме. В моей компетенции исключительно парижское представительство, наше местное братство, и я не допущу, чтобы семейные дела брата Густава, известного мирянам под именем месье Густава Райха, уважаемого воспитателя молодежи в нашем студенческом духовном центре и преподавателя в Колледже Станисласа, бросали хотя бы малейшую тень на нашу репутацию, на остальных братьев, на Отца и Мать. Во Франции нам всегда приходилось трудно, и те одежды, в которые мы облекаемся, проповедуя и неся служение, должны быть незапятнанной белизны. И если к нам приходит полиция…
— Да, этот комиссар, Кампана. Но, преподобный отец, я уже дал все разъяснения, он остался ими удовлетворен. Я не подозреваемый, меня ни в чем не обвиняют, меж тем как та женщина… погибшая женщина… она была очень опасна.
— Разве я спрашивал вас об этом, брат Густав? И разве не сказал минутой ранее, что все эти подробности мне не нужны и неинтересны, как и ваши жалкие оправдания.
Дирк снова поднял голову. Райх уперся взглядом в черный ковер и затрясся, как приговоренный перед гильотиной. Отец де Лара продолжал:
— Полиция приходила не только к вам. Она приходила и к нам. Комиссар наводил справки. Он очень, очень интересовался вами и вашими делами после приснопамятного семьдесят шестого года, когда нам всем пришлось расхлебывать последствия вашего первого семейного дела, связанного с сыном месье Дельмаса.
— Преподобный, уверяю вас, это случайность, совпадение, и Кампана, он… ничего не сможет доказать. Если только вы… вы сами…
— Замолчите! Какая дерзость! — черные глаза Мануэля гневно сверкнули. Дирк зевнул и поднялся со стула, показывая полную готовность к любым действиям. Райх сжался… но приказа не последовало.
— Я ничего не сказал полиции. Уж кто-кто, а вы, брат Густав, должны знать, как ревностно мы блюдем наши секреты и как защищаем от чужаков наших братьев, даже если они грешат. Но дело не только в полиции! История попала в газеты, опять!
Отец де Лара схватил со стола несколько газет и потряс им в воздухе, потом брезгливо швырнул обратно.
— Объясните мне, как вы допустили утечку в прессу? Да еще в такие отвратительные бульварные листки!
— Преподобный, если позволите… — Райх молитвенно сложил руки и поднял голову. — По поводу этих фельетонов я уже давал объяснения на кафедре. Там нигде не называется мое имя, и тем более не упоминается братство. Скорее всего, у виконта есть знакомые в редакции, вот эти щелкоперы и ухватились за отвратительный анекдот… Но ведь не зря же сказано, что за имя Его нужно претерпеть и поношения, и поругания…
Да Лара отмахнулся от него, как от назойливой мухи, всем своим видом показывая, что считает ссылку на Писание неуместной, и заключил:
— Завтра же убирайтесь из Парижа, вы и так чересчур надолго задержались здесь. Ваш официальный перевод в Ниццу, в школу Станисласа, уже согласован, это будет удобнее всего — вы сможете совмещать свои прямые обязанности педагога и воспитателя с вашим семейным делом. Отец Альбус разделяет мое мнение. Но сперва вы навестите клинику «Розы и Ключи» в Лозанне, посмотрите на всех испытуемых, подготовите и пришлете мне подробный отчет. Вы все поняли?
— Да, преподобный, — обрадованно воскликнул Райх, не веря, что так легко отделался — временный перевод «опытного преподавателя философии и теологии» в Ниццу давным-давно был согласован в Риме, отец Мануэль лишь подтвердил свое согласие с принятым решением, а в Лозанну он так и так собирался заглянуть по пути. Отчаянное письмо Сесиль пришлось как нельзя кстати…
— Ступайте. И не забудьте о дне бдения и жертв. Брат Дирк будет ждать вас в субботу.
При этих словах Дирк снова поднял голову, и его толстые губы медленно растянулись в довольной улыбке дикаря, которому пообещали обед из человечины…
Эрнест лежал в гостиной на сером диване, кое-как застеленном бельем и заваленном подушками, принесенными из спальни, смотрел в серебристый квадрат ночного окна и пытался заснуть. Попытки пока что не имели успеха.
Прошел час с тех пор, как он последовательно выполнил все рекомендации Соломона: выключил телевизор, захлопнул альбом для рисования и отодвинул подальше сборник рассказов Эдгара По (в отличном переводе, но с отвратительными картинками), выпил ромашкового чая и погасил свет — но сна так и не было ни в одном глазу. Он
