Но слова о другом мире Соловей проглатывает вместе со встречным вопросом о том, как мать пережила его исчезновение.
– Все хорошо, мам.
– И у нас, – отзывается она, хотя поверит в это только слепец.
О чем разговаривать тем, у кого общее – только прошлое и кровь? Обсуждение полузабытого рано или поздно закончится, и тогда останется лишь неловкая тишина. Потому что на самом деле, если ты по-настоящему хочешь с кем-то быть, то будешь на связи, несмотря ни на что. Не жизнь разводит – мы сами.
– Ты так вырос.
Мать щупает его руки, будто Соловей – кусок мяса, из которого получится отличный бульон. А может, она думает, что под этой личиной скрывается другая, ведь ее сын не из тех, кто навещает матерей во время отпуска.
– Да.
Он тянется к ней и в то же время ненавидит себя за это. Она ведь его никогда не любила, по крайней мере, не так, как старших детей. И ему всегда хотелось спросить: «Почему? Почему, мама, тебе на меня наплевать?» Не равнодушие отца заставило его пуститься в бега – без отцовского одобрения он стал бы только сильнее, – а выражение лица матери, которая никогда не умела скрывать свои настоящие эмоции.
Он ведь даже на нее не похож: в отличие от Петра и Леньки – светлый, почти рыжий; с крупными руками и широким носом. Не то что мать: она – само изящество и утонченность. Сочетание бледной кожи и темных, почти черных волос придавало ей поистине аристократическое очарование, если у берегов кровавой реки вообще можно говорить о социальном делении.
Когда Соловей вырос, он ее простил. По крайней мере, думал, что простил, потому что сейчас при виде ее он вновь превращается в маленького мальчика, которому отчаянно хочется, чтобы его любило единственное существо в этой вселенной, которое обязано любить его безусловно: мать.
– Ну вот и славно, – первой нарушает тишину жена дьявола, как ни в чем не бывало подхватывает лейку и возвращается к своим кустам.
Соловей же продолжает прожигать спину матери, будто бы надеясь, что она вот-вот решится ему во всем признаться. Но даже столетия и столетия разлуки, кажется, совсем ее не отяготили.
Пусть, как она и сказала, он правда вырос, но рядом с ней он до сих пор наивный ребенок.
– Ты куда ускакал?
Старший брат хватает его за плечо, и Соловей не сразу успевает совладать с лицом.
– Так давно не виделись, а мы даже толком не обнялись!
И в подтверждение своей угрозы Петрушка со всей мочи стискивает Соловья в медвежьих объятьях.
– Мам, ты чего, не рада, что Соловка вернулся? – спрашивает брат.
– Конечно, рада, – механически отзывается та, но сама уже полностью в работе.
– Ладно, братец, пойдем-ка отсюда, поговорим по душам.
Петр уводит его обратно в дом, где с давних пор ничего особенно не изменилось. На окнах висят бархатные портьеры, за которыми маленький Соловка часто пытался спрятаться от ненавистных братьев, но они его там быстро находили. Они заставляли его есть дождевых червей, подкладывали ему в постель скорпионов, а иногда испепеляли личные вещи. В общем, нелюди нелюдьми, а похожи на человеческих отпрысков больше, чем могут себе представить. Но это Соловей понял уже гораздо позже.
Да и чем они, собственно, отличались?
В столовой как раз накрыли к ужину. Петр силком усаживает младшего брата рядом с собой, а затем тут же вгрызается в полусырой кусок мяса на своей тарелке. Соловей от такой еды давно отвык: может, стал нежнее, а может, она ему просто никогда не нравилась.
– Ты чего не ешь? – спрашивает Петр с набитым ртом.
Леня тут же, лениво обсасывает косточки неизвестного происхождения.
– Не хочется что-то.
– Ты, это, стеснение отбрось. Чувствуй, как говорят людишки, себя как дома, – смеется Петр собственной шутке. – Чего, как? Мы в какой-то момент тут все подумали, что ты издох, раз от тебя ни весточки.
Отсюда, из Беловодья, любой его обитатель, по идее, может наблюдать за всем, что происходит в человеческом мире. Может получить любое знание, проследить за жизнью любого живого существа. Это как «реалити-тиви», только лучше.
Но если знать, как спрятаться, то можно исчезнуть, раствориться в густом месиве из глаз, рук и судеб.
– Потихоньку, – отвечает Соловей и осторожно разламывает на две половины горячую булочку: единственное на столе, что кажется съедобным.
– Что-то малыш неразговорчивый, правда, Лень?
– Угу, – соглашается средний брат.
– Соловка, мы тут такую штуку учудили, пока тебя не было! Папаня придумал новое слово: «кризис». И ты не представляешь, как стало веселей! У людишек теперь кризис всего, буквально. Кризис возраста, кризис на личном фронте, кризис финансовый, образовательный, культурный… Ты мне назови вещь, и я скажу тебе, что у нее теперь тоже есть кризис! В общем, отпад. Правда, Лень?
Средний брат снова что-то бормочет.
Когда Соловью кажется, что пытка уже никогда не закончится, в дверях появляется отец. В детстве он казался выше и крупнее – а может, и правда был таким, – сейчас же Соловей понимает, что стал как минимум на голову выше отца.
В отличие от остальных членов семьи дьявол не удивляется внезапному гостю. С невозмутимым выражением лица он проходит к столу и, одернув полы своего пиджака, садится во главе.
– Передай улиточные раковины, пожалуйста, – обращается он к младшему сыну.
Соловей тут же чувствует укол разочарования где-то в районе небьющегося сердца. В конце концов, нет ничего хуже равнодушия.
– Благодарю.
Треугольный отцовский подбородок теперь украшает небольшая бородка, которая ему не очень-то идет. На ней блестит несколько капель маслянистого соуса, но король кровавой реки ничего не замечает.
– И надолго ты к нам пожаловал?
Соловей поджимает губы.
– Хотел кое-что спросить.
– Так и знал: заскочил проведать.
Раздается хруст раковин под крепкими зубами.
– Как избавиться от предсмертного обещания?
Отец кашляет, но быстро берет себя в руки. Впервые за короткий вечер дьявол показывает хоть какие-то эмоции, и это вселяет надежду.
– Кто-то дал тебе предсмертное обещание? – с энтузиазмом вклинивается в разговор Петруша.
Соловей игнорирует вопрос, но брата это совершенно не задевает.
– Так как?
– Боюсь, тут уже ничего не поделать. – Отец мягко касается бледных губ платяной салфеткой. – Те, кто когда-то были людьми, а потом стали кем-то большим, самые опасные из всех. В их корне осталось слишком много человеческого: эмоции, желания… Хотя, сам знаешь, и нашему брату это порой не чуждо, но мы никогда полностью не сможем друг друга понять.
Отец намекает на побег. Ну что ж, значит, это все-таки его задело.
– И что, нет никакой лазейки? Любая система создана для исключений – ты сам меня учил.
Впервые дьявол смотрит своему отпрыску прямо в глаза. Тысячелетия назад Соловей отвел бы взгляд в сторону, но сейчас отношения с отцом – наименьшее из его переживаний.
Тот, кого люди за всю
