***
Радость жизни, страх за бабушку, горечь за мать, за ее на отца обиды, мешались в сердце Марины, разрывая душу и не оставляя места для романтики. К тому же одно теплое воспоминание до сих пор хранилось в ее сердце, хранилось на таких глубинах, что, кажется, впору б ему за-быться, – но нет! То ветка акации на глаза попадется, то го-рячим кофе пахнëт, то афиша цирка мелькнет, – и в памяти смутный образ всплывает, подзабытый и лучезарный, слов-но залитый светом, так что лица не разберешь, встретишь – не узнаешь. А тут еще небритость эта...
Непривычная поросль скрывала трогательные дет-ские припухлости на щеках Алексея и придавала его улыбке теней и сдержанности. Взгляд, обесцвеченный холодным мерцанием люминесцентных ламп, казался не таким солнечным, искренним, как прежде.
– А, принесла? Твердушкина я, – подошла к Марине женщина с неприметным лицом, в солидных, круглых, с тя-желой цепочкой, очках, явно ожидавшая «посыльного» с бу-магами; сурово, поверх очков стрельнула взглядом на Ма-рину, на застывшего Алексея; просмотрела бумаги, и гром-ко захлопнув папку, бросила Алексею строгое: «Как жена?»
– Спасибо, хорошо, – пробормотал он в ответ, и еле слышно шепнул Марине: встретимся...
Та, не дослушав, рванула прочь, и только на улице перевела дух: все! угомонись! встретились и встретились! всякое бывает! представь, что это не он, а кто-то похожий на него, – мало ли на свете похожих людей! К тому же сегодняшний Алексей женат. А это – табу. Без объяснений и психологий: табу и все. В конце концов, год в училище, два в институте, – почти три года прошло. И жила себе спокойненько, и знала, что он где-то есть, и ничего, с ума не сходила. Вот и сейчас нечего ерундой маяться, про вся-ких женатых думать, а бумаги, если придется, – и передать с кем-нибудь можно.
Но в тот же день, уходя с работы, Марина заметила Алексея на проходной, и, от греха подальше, присоединив-шись к стайке щебечущих девчонок, дошла с ними до ясене-вой аллейки. Тут уж пришлось разойтись: им в метро, ей – на своих двоих до института топать.
– Спешишь? – наплыл голос Алексей, едва она ныр-нула в тень аллеи. – Я с тобой пройдусь.
Марина молча кивнула. Разговаривать по-светски она не умела, а не по-светски боялась: «язык мой – враг мой». Алексей тоже с разговорами не спешил. Итак дождался, счи-тай, встретил, – что непонятного? Обычно, определять направление разговора он предоставлял самим женщинам. Так они становились раскованней, откровеннее, а случись милым беседам зайти дальше душевных излияний, – смелей предавались естественному ходу событий. Брак был частью его биографии, любовь – состоянием сознания, открытого для вдохновений и вдохновительниц. Правда, Марина в музы, как говорится, – ни складом, ни ладом. Да ведь музы – это по части божественного, а душа иногда простого, человечес-кого просит, а чего именно не сразу поймешь, вот и решил разобраться:
– Куда направляешься?
– В институт, – прохладно ответила Марина. Оно б интересно узнать, чем Алексей живет, чем дышит, но оста-ваться с женатым мужчиной вот так, в стороне от людей, как будто нарочно укрывшись в листве густых деревьев, – нехорошо это. Другое дело, если б он родственником был, дядей или кузеном, – послушала б, о чем мужчины думают, как у них мысль устроена. Но это – если бы родственником...
– А я вот женился, оброс... Как тебе?
– Главное, чтоб вам нравилось, – Марина взглянула ему прямо в глаза, и ничто не дрогнуло в ее душе. Даже странно. Видно, этот мужчина и вправду не имел ничего общего с тем драгоценным, сияющим образом, который жил в ее прошлом, наполняя душу теплом и светом.
Алексею в этом неожиданно ровном «вам» послы-шалось не столько воспитание, сколько желание дистанци-роваться, – почти осознанное, почти женское. Он внима-тельно пригляделся к Марине. Ее лицо, как и раньше, дышало естественностью, странно сочетавший прозрач-ность и насыщенность тонов, высокая фигурка, исполнен-ная гибкой силы, двигалась мягко и плавно, пестрое пла-тьишко свободно обтекало линии тела, ничего не подчер-кивая и ни на что не указывая. Девушка только вступала в пору перемен и преображений, которая для Алексея была уже позади. Все что ему оставалось – присматриваться к другим, разгадывая, как это получается, что чистые, вол-нующие помыслы юности неприметно теряют свое очарова-ние, свое окрыляющее вдохновение и прижимают, придав-ливают человека. Во всяком случае, с ним произошло что-то подобное.
Обреченный на счастливые детство и юность, он одно время почти стыдился своей безмятежности: ни тебе страданий, ни безответной любви, ни сложностей с родите-лями или сверстниками. Невнятными жалобами на лег-кость жизни даже друга Толяна достал. Тот однажды и вы-дал: «Родился счастливчиком, – имей мужество быть им!
