...У здания института все кипело: входили, выходи-ли, спорили, смеялись. Марину кто-то окликнул, она бы-стро попрощалась со своим провожатым и растворилась в толпе жаждущих знаний. А он направился назад, к метро.
Одни от нечего делать делят и умножают, другие вспоминают стихи, Алексей думал о знаках судьбы. К чему эта встреча? Случайность? Совпадение? К чему ему этот знак? Жена, подруги, – и так все есть. А Марина... Сейчас ровная, спокойная, а вобьет себе в голову невесть что, – разбирайся потом. Упаси бог от нервных юниц! Зачем тогда появилась? Вновь появилась! Со своими раскосыми глазами, нежными, чистыми губами, теперь, когда он женат, образумился, остепенился и не станет выскакивать из трамвая вслед за незнакомой девчонкой? Не станет, и все! С тем и зашел в метро.
***
На следующий день он заметил Марину еще на под-ходе к заводу. Вид у нее был такой измученный, удручен-ный и подавленный, что доброе сердце его не выдержало: развеселить бы девчонку, глядишь, и самому радости при-бавилось бы. С тем и подошел. Марина, ответив рассеянным «привет-привет», всю дорогу молчала, оставаясь безучаст-ной к его речам, и еле кивнула на прощание перед входом в свой цех.
...Какое уж тут веселье! Ночью Анне Ивановне «скорую» вызывали. Варвара Владимировна от вида белых халатов и медицинской суеты в исступление впала, на кух-не закрылась и сидела там, пока врачи не уехали. Потом на Мрыське душу отводила: ну что, опять суетилась? смо-трите, какая я хорошая – бабушке помогаю. А я, значит, пло-хая? Голос у матушки сильный, драматичный. Анне Ива-новне хоть и дали снотворного, а пришлось следить, чтоб буря материнского раздражения за пределы кухни не выплес-нулась и бабушку не разбудила. А говорить Варвара Владимировна привыкла основательно, подолгу, пока всю душу из человека не вытянет. В этот раз только под утро утихомирилась, – устала.
Целый день Марина спасалась кофе, а позже, по до-роге в институт, радовалась, что не одна идет, а то бы не зна-ла, на каком свете находится, – может, уже спит, а снится, что идет. Алексей, всю дорогу пытавшийся взбодрить, рас-шевелить бесчувственную спутницу, так ничего и не добил-ся, и не из коварных соображений, а по любви к легкости и безмятежности, настроился по-своему приглядывать за ста-рой знакомой. Кто знает, может, затем и встретились.
Глава 7. Забота о ближнем
...Встречая Марину по утрам на полдороге к заводу, сопровождая в обеденных походах по магазинам, провожая до института, с заботливостью любящего родственника он вовлекал девушку в легкомысленные беседы, заставляя забывать о «плохом». Что о нем думать? Оно само о себе напомнит, а сумеешь переждать, – само по себе пройдет, и у Марины все наладится.Просто человечек она несуразный, конфузный какой-то: болтает-болтает, да вдруг замолчит, глаза невидящими, сле-пыми сделаются, словно не в себе девчонка; взгляд то ве-сельем искрится, то словно туча найдет, – потемнеет, нахму-рится; и все время извиняется, за мелочь, ерунду, и когда не за что, все равно извиняется. Собьется на «ты», заденет его случайно, рукой ли, плечом, – и чуть ни преступницей себя чувствует. Зато смеется как! От всей души смеется: и глаза, и губы, и упрямые прядки волос, подрагивая, – смеются. А слушает вдумчиво, серьезно и... наивно, как ребенок, с которым взрослые об «умном» поговорить сподобились. Законы физики как сказку воспринимает:– Для меня физика – говорит, – чудо, непостижимое в принципе.
– А в школе как же? Учила, наверное?
– Скорей зубрила.
– Учитель плохой попался?
– Что вы! Учитель у нас замечательный был. Другой бы меня попросту возненавидел. А этот чего только не при-думывал, чтобы мой мозг растормошить. Увы! Нету во мне тех, не знаю, клеток, извилин, которые за понимание
физики отвечают. Вот бывают люди, которые не слышат. От рождения или по болезни не слышат. Вообще не слышат. Жизнь идет, звучит, а они не слышат. Но ведь живут же и звучат даже: дышат, шагают, одеждой шуршат, перелисты-вают что-нибудь. Как и все живое звучат. Но не слышат...
– А камни? Если камни звучат, а они звучат, они, по-твоему, тоже живые? – что для Марины чудеса, для мо-лодого физика пройденный материал. Только он уже не сту-дент, а вроде волшебника получается, вот и задает мудреные вопросы, не для себя, а так, чтоб в других веру в чудеса поддержать.
– По-моему, живые: растут, распадаются, влагу впиты-вают, поют, эхо рождают, отголоски хранят. Но я не про них, про глухоту свою. К физике глухоту.
– Но плохой-то звук от хорошего отличишь? Где ин-струмент слышен, а где запись тусклая, глухая, шумы ме-шаются.
– Может, и отличу, только не в звучании дело. Музы-ка душою пишется. У Бетховена техники такой, как сейчас, не было, а музыка какая! Говорят, пение овсянки услышал, и на тебе: Пятая симфония! «Так судьба стучится в двери». А вы сегодня человека назовите, чтобы такую же музыку писал. А ведь овсянки никуда не делись, и сейчас поют.
– Это уже не физика...
– Вот и я говорю: она сама по себе, я сама по себе.
***
Не нравилось Твердушкиной приятельство
