На вторую ночь, которая тянулась вечно, я пожалела о своем желании слышать хоть что-нибудь. Где-то рядом вопила женщина – вопила без передышки, пока у меня самой не заболело горло. Как она могла это вынести, я не знала.
Как любая из нас могла это вынести?
***Через три дня беспрекословного послушания меня отвязали. Затем меня отвели в кабинет распорядителя лечебницы. Я не знала, в какой мы стране, но врач и все сиделки говорили по-немецки. Стены были обшиты темным деревом, а массивные стол и кресло распорядителя внушали смутную тревогу. Перед столом стоял простой табурет. Я села на краешек, выпрямив спину и чинно опустив подбородок.
Мне не позволили причесать волосы и не выдали никакой одежды, кроме бесформенной серой сорочки, которую я носила с тех пор, как очнулась.
– Добрый день. – Я сдержанно улыбнулась. – Я так благодарна за возможность с вами поговорить. Нам с вами нужно разрешить ужасное недоразумение.
Распорядитель лечебницы, занятый написанием письма, даже не поднял головы. Он был бледным и морщинистым, и я подозревала, что если надавить ему пальцем на кожу, то на ней останется вмятина. Тонкие губы были сжаты в одну прямую линию.
– Видите ли, – продолжала я, – я не должна здесь находиться.
– Гм, – сказал он. – Я видел ваши заметки, да и заявления вашего мужа говорят об обратном.
Я смущенно рассмеялась.
– Ах, он не дал мне шанса все объяснить! Видите ли, я сочиняла для него историю.
– Историю? – Он наконец оторвался от письма.
– Да! Роман. Я хотела сделать ему сюрприз. Он всегда любил страшные истории, так что я сочинила историю про чудовище. Какой конфуз, что ее прочел кто-то еще!
Он растянул губы в улыбке.
– Мое милое дитя. Вы действительно полагаете, что заявление, будто бы ваши заметки – это плод вашего воображения, свидетельствует о душевном здоровье? Это, если уж на то пошло, лишь подтверждает, что вы нуждаетесь в нашей помощи.
Мое сердце бешено застучало. Я помотала головой.
– Нет-нет, я могу объяснить. Я…
– Вы пережили страшную потерю. После этого мысль о замужестве оказалась для вас, чувствительной молодой женщины, слишком большим потрясением. Вам нужен покой. Вам нужно место, где вы будете чувствовать себя в безопасности, где ваш разум не страдает и не подвергается напряжению. Обещаю, мы обеспечим вам все необходимое, чтобы вы смогли справиться с истерией.
Мне хотелось вскочить и закричать, но любые мои действия и слова обернулись бы против меня. У меня задрожали губы, и все же я собралась с силами и грустно ему улыбнулась.
– Мне разрешено писать письма? Принимать посетителей? Я бы хотела увидеть…
Кого? Своего свекра? Судья Франкенштейн ни секунды не будет переживать по поводу моего заточения, пока мое наследство находится у него в руках. А для этого ему достаточно, чтобы я была жива. Эрнест слишком юн, чтобы мне помочь. Анри в Англии, и если уж его не сумел найти родной отец, то и моим письмам до него не добраться.
А в день, когда я снова увижу Виктора, я потеряю все.
У меня не осталось никого. Я могла рассчитывать только на себя. Я позволила слезам навернуться на глаза и направила на врача всю силу своей ангельской красоты.
Он на меня даже не взглянул.
– Уведите ее, – сказал он. Две сиделки подошли ко мне и грубо поставили на ноги. Я не сопротивлялась.
***– Когда мне разрешат выходить на прогулку? – спросила я на следующее утро.
После разговора с распорядителем лечебницы мне запретили покидать комнату, чтобы я могла «успокоить нервы».
Сиделка, которая принесла мне поднос с завтраком, заворчала. Это была не та сиделка, что грозила мне синяками. Эта была моложе, но в угловатости ее плеч читалась такая же жестокая, равнодушная решимость.
– На прогулке вы можете перевозбудиться. Ведите себя хорошо, и через неделю сможете ходить с другими девушками на ужин.
– Но я…
– Ведите себя хорошо, – проворчала она. И вышла.
***Когда неделю спустя мне разрешили покинуть мою крошечную камеру без окон, я уселась в главной комнате для посещений, сделав это настолько благовоспитанно, насколько позволяли холодные скамьи. Посетителей не было. Меня окружали женщины, которые сидели так же, как я, и двигались так, словно на них все еще были высокие воротники, длинные юбки и корсеты, а не свободные рубашки из грубой серой материи. Шпильки были запрещены из опасений, что мы причиним себе вред, так что даже волосы у меня были распущены и свободно лежали на плечах. В единственном слое ткани, отделявшей мое тело от воздуха, я чувствовала себя голой и потерянной.
Они отобрали у нас все, что, как нам говорили, делало нас женщинами, а потом сказали нам, что мы безумны.
И все же я знала, что выдержу. Я тщательно, во всех подробностях продумала план действий. Во время следующей встречи с распорядителем лечебницы я смогу убедить его, что я абсолютно нормальна и все это подстроил Виктор, и меня отпустят. Я вела себя хорошо, как мне было велено. Я собиралась стать той, кем необходимо быть в этом аду, и добиться свободы.
Рядом кто-то захихикал; повернув голову, я увидела женщину, которая в почти непристойной позе развалилась на полу.
– Это тебе не поможет, – сказала она, глядя на меня снизу вверх. Волосы у нее сбились в колтуны, ногти были обкусаны до мяса и запачканы засохшей кровью. Но в глазах ее светилось саркастичное и проницательное выражение.
Я не хотела вступать в беседу с кем-то, кто настолько очевидно был не в себе, но я неделю не разговаривала ни с кем, кроме равнодушных сиделок, и страстно соскучилась по человеческому общению.
– Что не поможет? – спросила я.
– Это. – Она кивнула на мою идеальную осанку и чинно сложенные на коленях руки. – Ты можешь вести себя идеально, чтобы их умаслить, но это не убедит их в том, что ты в здравом уме. Их это не заботит.
– Но это их работа.
Она фыркнула и потянулась, лениво закинув руки за голову.
– Их работа – делать то, за что им платят. А платят им за то, чтобы держать нас здесь. Живыми. Точка. Знаешь, почему я здесь?
Мне необязательно было вести себя хорошо по отношению к ней. Она не имела для меня значения.
– Потому что ты одержима демоном, который заставляет тебя валяться на полу в приличном обществе?
Она хрипло рассмеялась.
– О, ты мне нравишься. Нет. Я здесь потому, что попыталась уйти от мужа. Я собрала все, что могла унести, и покинула дом среди ночи. Он десять лет колотил меня, осыпал бранью, таскал за волосы, плевал в меня.