Только обретя память, Персефона в полной мере осознала, что Деметра еще хорошо помнила предыдущие столетия, когда на столах людей была только натуральная пища — или ее не было вовсе. «Свободная касса» явно не в стиле Деметры.
Софи никогда не любила фастфуд. Вернув память, она не очень-то изменила мнение. Для нее пища, в составе которой было слишком много химии, оставалась… мертвой. Она подходила для утоления голода, но Персефона совсем ее не чувствовала.
— Это отвратительно, — вздохнула она и закрыла соус, решив ограничиться картошкой.
Анубис пробормотал что-то невнятное, а Амон заявил:
— Не говори с набитым ртом!
Персефона не смогла понять, что ответил Анубис, но судя по интонации, что-то очень возмущенное. Амон щелкнул пальцами, отправляя в Анубиса кусок упаковки из-под игрушки.
— Они всегда такие? — спросила Луиза.
Персефона только хмыкнула и кивнула. Сейчас Анубис был похож на обычного подростка, может, со слишком большим количеством пирсинга на лице, но ничуть не древним богом — силу он явно сдерживал.
В отличие от него, Амон, наоборот, наслаждался лучами солнца, падавшими на него через окно. Персефона давно заметила, что Амон даже не осознавал этого, но всегда старался сесть так, чтобы попасть на солнце. И лучи очерчивали его фигуру, запутывались в светлых волосах и как будто заставляли светиться его самого.
Рядом с Амоном всегда было тепло. От Анубиса при всем его характере веяло одновременно надежностью и дорогами. Они отлично уравновешивали друг друга — по крайней мере, пока не пытались спорить из-за фигурки Бэтмена.
— Ты доедать будешь? — Анубис, уже успевший расправиться с чизбургером, ткнул пальцем в картошку Амона.
— Нет. Она невкусная. И ты не купил мне яблочные дольки.
— Ой, не занудничай! Ну, невозможно постоянно есть твои блинчики. Иногда хочется и какой-нибудь гадости.
— Надеюсь, это признание, что моя готовка — не гадость.
— Ты знаешь, я люблю, как ты готовишь.
Великодушный вздох Амона явно должен был свидетельствовать о том, что он простил друга за измену блинчикам. По правде говоря, даже Персефона успела устать именно от блинчиков, которые Амон в последнее время пек с удвоенной энергией. Хотя Сеф отлично понимала: Амон таким образом успокаивался, упорядочивал жизнь.
— Как Гадес? — спросила Луиза.
Она оставалась тихой, больше слушая, нежели говоря. Персефона видела, как внимательно она наблюдает, но старается не встревать, будто боится сказать что-то не то. Как успел рассказать Амон, Луиза хотела тихонько уйти после разговора с Гадесом, но не дал ей Анубис. Он заявил, богам стоит держаться вместе, а если уж Луиза свободна до завтрашнего дня, то он ее так просто не отпустит.
Персефона полагала, что Анубис прав, и была ему благодарна, что он не отпустил Луизу. Называть ее Макарией почему-то не выходило — то ли из-за того, что она сама предпочитала Луизу, то ли потому, что «Макария» вызывала слишком четкие ассоциации.
— Гадес в Подземном мире, — сказала Персефона. — Отдыхает.
Она и сама хорошо почувствовала момент, когда новые мертвецы хлынули в Подземный мир. Ощущение было такое, будто она стала тонкой тряпочкой на пути полчища, которое разрывает ее саму, только чтобы пробраться внутрь.
Персефона никогда не была вратами, как сам Гадес. Он оставался воплощением Подземного мира, королем и тюремщиком. Персефона стояла рядом с его троном и могла только разделять его ношу — поэтому даже не представляла, что в тот момент ощутил он сам.
Она старалась помочь, как могла. Но когда Сет притащил Гадеса, выглядел тот не очень. Как будто несколько дней не спал и вливал в себя литры кофе. Рана на плече снова кровоточила, но Гадес всё равно начал слабо возражать, когда Персефона сказала, что ему нужно отлежаться в Подземном мире.
Сет проникновенно заявил, что сам переломает Гадесу все кости, если тот немедленно не начнет думать о себе, и это как ни странно подействовало. Аид уснул почти сразу, стоило Персефоне уложить его в постель в их спальне в Подземном мире. Но она всё равно попросила Гипноса навести волшебный сон, который восстанавливал силы гораздо лучше.
— Я не понимаю, — осторожно сказала Луиза, как будто боялась, что ее прервут. Но все молчали. — Почему мертвецы так по-разному подействовали на богов смерти?
— В смысле, почему я тут сижу, а не валяюсь полудохлый? — добродушно спросил Анубис. — Думаю, зависит от того, сколько мертвецов в какой мир отправились. И от самих богов. Я всегда был проводником, поэтому мне сложно держать Дуат, но пропускать души — вовсе нет. Хотя после Хель было больно. Но мне Ганеша написал, у них Яма до сих пор не очнулся, по нему как-то особо ударило.
Персефона этого не знала, она вообще не особенно общалась с другими богами смерти, хотя Амон успел рассказать, что мертвецы Хель разлетелись по всем. Как он умудрялся оставаться в курсе всех новостей, оставалось только догадываться.
Анубис застыл, как будто прислушивался к чему-то, недоступному для остальных. Потер виски и поднялся, так и оставив картошку не доеденной. Амон внимательно следил за ним:
— Ты…
— Я в порядке. Но мне надо в туалет. Тебе рассказать зачем?
— Иди уже.
Стоило Анубису уйти, Амон проворчал:
— Я с него глаз не спущу. И не только потому, что Сет просил.
Персефона разломила ломтик картошки, но есть не стала. Ей совсем не нравилось то, что происходит — и если Гадесу требовалось просто выспаться хорошенько, то помочь Анубису не мог даже Сет.
— Я знаю, что с ним происходит, — сказала Луиза. — Я помню, что видела подобное. Боги могут сходить с ума… по разным причинам. А может происходить и такое, что их божественная сущность просто расщепляется. У Анубиса много силы, с которой он не может совладать, и, если он не выпускает ее во внешний мир, она действует на него. Кронос, Дуат — они всё усугубляют.
— Звучит не очень круто, — Амон попытался усмехнуться, но прозвучало нервно и рвано. — И что случалось с теми богами?
— Они исчезали. Превращались в духов, у которых остаются только инстинкты. Тени.
Даже свет Амона померк, по рукам Персефоны скользнул холодок, хотя она не смогла бы сказать, ей показалось или, может, это сила Луизы — ее Сеф так и не смогла распознать.
— Ты ошибаешься, — заявил Амон.
Исходящее от него тепло снова заполнило маленький пластиковый стол, приникло теплым медом к коже. Луиза пожала плечами, и Персефона вспомнила, что та всегда была молчаливой, но много знающей. Однажды Гадес
