Из дома слышится разноголосый смех. С дымом мешаются запахи кугеля и мяса. Собираюсь опять постучаться, когда дверь открывается.
– Гут шаббес! – говорит госпожа Майзельс.
На ней зелёное бархатное платье, волосы прикрыты кружевным тихлем. Она разрумянилась, глаза сияют. Я же не могу выдавить из себя ни слова.
– У тебя ничего не случилось, мейделе? – спрашивает госпожа Майзельс.
Мотаю головой. И тут вспоминаю, что забыла бабку.
– Входи, мейделе, входи, раздевайся. – Она заводит меня внутрь, вешает мою жакетку на гвоздик.
В сенцах приятно пахнет глаженым бельём и лавандой. Немного успокаиваюсь. Здесь пахнет домом, а в нашей хате уже нет.
– Тихо, мейделе, тихо, не плачь. Где твоя сестрица?
Опять мотаю головой и замечаю Довида, уставившегося на меня широко распахнутыми глазами.
– Что случилось? – подбегает он ко мне. – И где Лайя?
Ну, разумеется, его интересует Лайя. На меня небось и взглянуть страшно: вся зарёванная, волосы растрёпаны. И что отвечать на их расспросы? Что моя сестра удрала в лес к гоям?
– Извините, я опоздала, – бормочу наконец. – Пошла за Лайей и заблудилась. Потом что-то померещилось, я испугалась и побежала сломя голову. А ещё я забыла дома бабку.
– Куда же ушла Лайя? – продолжает допытываться Довид. – Может, пойти её поискать?
Объяснять ничего не хочется. Не желаю, чтобы Довид решил, будто я такая же, как Лайя, и легко нарушаю святость шаббеса. Мой отец – учёный человек, а матушка, пусть и новообращённая, – весьма набожна. Впервые в жизни стыжусь собственной сестры. Меня охватывает странное чувство, я уже не знаю, хочу ли быть на неё похожей.
– Нет, не надо никуда идти, – отвечаю Довиду. – С ней всё хорошо, она отправилась к друзьям.
Меня спасает госпожа Майзельс:
– Всё, хватит вопросов. Мужчины только-только вернулись из шула, пора петь «Шалом Алейхем». Присаживайся, мейделе, отпразднуй с нами.
– С удовольствием, – говорю я, а мой желудок довольно урчит.
Вместе с госпожой Майзельс и Довидом не спеша проходим в столовую. Там сидят его отец и трое братьев. Посреди стола горят свечи. Две халы, прикрытые вышитой салфеткой, напоминают младенцев в зыбке.
Пахнет горящими сосновыми поленьями, куриным супом, мясом и ещё чем-то зелёным и пряным. В печи уютно гудит огонь, мне тепло и покойно. Забываются пропавшие Глазеры, уехавшие родители, страшный лес. Я улыбаюсь, слушая песню. Я – дома. С любовью приготовленная еда, приятная компания – что ещё нужно для счастья?
36
Лайя
«Ты пришла», – мурлычет Фёдор.«Я пришла, но ненадолго,уходить уже пора мне». —«Уходить? Так скоро? Птаха,праздник только начался.Клим пиликает на скрипке,а Мирон – флейтист отменный.Птаха, ты должна остатьсяи послушать их игру».Музыка? На шаббес? Нет уж.«Я благодарю покорно,но нельзя мне оставаться.Ждёт меня моя сестра».Он глядит в мои глазаи вздыхает.«Что ты, Фёдор?» —«Глядя на тебя,я вспомнилтонкий майский тополёк,гибкий, сильный,но и ломкий.Как же я хочу увидетьсвет кострав твоих зрачках…»Я качаю головой,отвожу глаза, а онжарко шепчет:«Погоди!Только я тебя увидел,как подумал: вот так чудо!Посреди зимы – подснежник,одинокий и прекрасный.С той поры все мои мыслитолько о тебе». —«Фёдор, ты меня пугаешь».Он же, нежно поправляяпрядь моих волос, мурлычет:«Что ты, птаха, не пугайся…» —«Женя здесь? Мне показалось,видела сейчас её я…» —«Ох, уж эти мне девицы!Шастают туда-сюда,разве уследишь за ними?Все они мне безразличны,ты одна меня волнуешь». —«Ну, тогда ответь мне честно,не видал ли ты в лесунеобычных незнакомцев?» —«Нет, подснежничек, не видел,мы с тобой одни здесь, птаха».Оглянувшись, замечаю,что поляна опустела.«А куда все подевались?» —спрашиваю я в испуге.«Птаха, месяц закатился,ночь глубокая стоит». —«Мне пора!»Бежать, бежать!Дома ждёт меня сестрица.«Пташка, нет, не улетай.Спой одну хотя бы песню,сядь, погрейся у костра.Ну же, дева, хоть глоточекнашего вина отведай».Он мои сжимает пальцы.Как рука его надёжна,как моё забилось сердце!Жила к жиле, к жару – жар.«Хорошо, спою, пожалуй,но одну», – я отвечаю.Фёдор подхватил меня,закружил, как вихрь пушинку,посадил на трон из сучьеви корней дубовых. В рукидал мне деревянный кубок,сплошь узорами покрытый:листья, гроздья винограда,пляшущие человечки…Дым глаза мне застилает,всё в тумане непроглядном,ничего не разберёшь.«Нет, вина я пить не буду, —говорю ему, подумав:«Некошерно ведь оно».Фёдор словно бы не слышит,наливает до краёв.Сладкий запах абрикоса,вишни и цветущей сливы…Пробую на вкус. Похоже,травы пряные, малина,сладкий красный виноград,яблоки в меду… Нет мочи.Делаю глоток, другой…И всё залпом выпиваю.Спрашиваю, облизнувшись:«Фёдор, как насчёт медведей?» —«Да каких зимой медведейтебе надо?» – «Страшных, бурых».Он смеётся:«Опьянела моя птаха».Глаз с меня он не спускает,с губ моих, волос и шеи.Цепкий взгляд, как у кота,когда с мышкой тот играет.«Мышке уж не убежать», —мысль мелькает. Что мне делать?Тут меня целует Фёдор,и все мысли исчезают,разбегаются, как мыши.Остаются его губы,словнок роднику приниклажарким полднем, знойным летом.Жизнь моя они теперь.Упоенье, упоеньев хороводе ярких бликов.Отстраняется он вдруг.Наши губы покраснели,как от крови. Дико смотримдруг на друга.Тру глаза я, всё пытаясьнаваждение развеять,побороть туманный морок.Но тянусь, помимо воли,вновь к его губам, взываяк ним о новом поцелуе.37
Либа
Спев «Эйшес Хаиль»[39], господин Майзель творит киддуш. Все передают друг другу серебряный кубок: из рук в руки, от губ – к губам. Каждый отпивает по глотку вина, и мы отправляемся на кухню омыть руки перед тем, как прикоснуться к хлебу.
– Ты так и не сказала, куда ушла твоя сестра, – говорит мне Довид, пока мы ждём вместе с его братьями своей очереди к рукомойнику.
Вздыхаю. Наверное, пора сказать ему правду.
– К Фёдору Ховлину. Я пыталась её отговорить, уберечь от беды, даже за ней бросилась, хотя и опасалась нарушить день субботний.
– И что случилось?
– В лесу я от неё отстала. Услышала какой-то шум, перепугалась, побежала… – Чувствую, что краснею, хотя не понимаю отчего. – На самом деле я не хотела идти никуда, только к вам в гости.
– Очень приятно слышать. Надо было мне вас проводить, как я сразу не сообразил? Ходить ночью по лесу в одиночку опасно.
– Я волнуюсь за Лайю, – признаюсь ему.
– Кахал отрядил несколько дополнительных патрулей. Полагаю, ты об этом знаешь.
– Что-нибудь ещё произошло?
– Пока нет.
– Мне надо идти. – Я украдкой кошусь на дверь.
– Не уходи, Либа. Ну, пожалуйста. – В его глазах столько нежности, что по телу разливается приятное тепло. – Поешь с нами. Лес патрулируют шомрим, с твоей Лайей всё будет в порядке. Давай омоем руки.
Затаив дыхание, наблюдаю, как он три раза омывает одну руку, потом три раза другую и громко произносит молитву. Голос у Довида звонкий, чистый. Мой живот сжимается, только на сей раз не от голода. Моя очередь. Довид стоит рядом.
