Разумеется, она чудилась ему повсюду: среди Ворон, расклевывавших труп старой Собаки, который Люди оттащили от своих жилищ; в сваре за мертвого Лосося у воды; на голых людских полях, где ищут зимних личинок, – но всегда это оказывалась не она, никто не поворачивал голову в ответ на его зов.
Что ж, она умная и выносливая, она полетела своей дорогой. Вернется, когда захочет, – и посмеется над ним за то, что так волновался, что думал о худшем; а он часто так думал, когда опускалась зимняя ночь, гам в ночевке стихал и снег казался розовым в последних лучах короткого солнца. Он словно потерял половину себя.
Когда пришла весна, все стало еще хуже.
Тогда он уже понял, что никогда не найдет ее и не увидит вновь, – если бы мог, уже бы нашел и увидел: она бы сама нашла его. Но Дарр все равно верил, что она снова появится, когда-нибудь, просто потому, что ему этого так хотелось. Вот в чем все зло: знать одно, верить в другое. Дарр думал, что умрет от этого, но не умер; а когда пришла следующая весна, а за ней другая, осознал, что и не умрет. Что-то ужасное уже не происходило с ним сейчас, а когда-то произошло: и это было плохо, но по-другому, и никуда не уходило.
Со временем та, кого теперь только Дарр Дубраули называл Лисьей Шапкой, и вправду состарилась, а сам Дарр – нет. Она взяла себе имя Певца, но никому его не назвала, даже Дарру Дубраули. Ее подневный глаз остался голубым, как у маленького вороненка, и в некие дни он видел то, чего не видели другие: недавно умерших, которые хотели вернуться или остаться, не желали уходить навсегда. Она ни с кем не вступила в брак, не взяла ни мужа, ни жены, хотя (как прежде Певец) собирала вокруг себя детей – осиротевших, одиноких, – и из них выбрала одного, которого научила тому, что знала, долгим песням и мудрости тройственного мира, которую Дарр Дубраули не мог понять. О себе она могла спеть, как пел некогда Певец: «Я – волна на воде».
Я – нерассказанный сказ,Я – сердце средины лета,Я – проблеск речной Форели,Мое имя слыхала Гадюка,Ибо я – тисовый мед.Когда она прожила долгую жизнь и ее поселение выросло, стало огромным, со множеством жилищ и стад и даже с царем в высоком замке – в побелку подмешали толченое стекло и слюду, чтобы твердыня блестела в лучах низкого солнца, как жилища Иных Земель, – Лисья Шапка умерла.
А Дарр Дубраули нет.
Когда смерть приблизилась, Лисья Шапка ушла в пещеру высоко в горах, где ее каждый день навещал кто-то из детей, которых она взяла на воспитание, приносил ей воду и еду, от которой она под конец начала отказываться. Дарр Дубраули тоже навещал ее там иногда, когда она сидела на нагретых солнцем камнях, неподвижная, как они, с закрытыми глазами, хоть и не спала; но внутрь ее темного жилища он не заходил.
Когда он в последний раз пришел туда, где она сидела, Лисья Шапка подняла голову и руку в знак приветствия. Дарр сел рядом с ней. Она подождала, пока он заговорит, ведь он прилетел поговорить, это было ясно, но сперва Дарр только перелетал с места на место да поднимал голову – на поклюв, на помрак, на подень. И наконец сказал ей то, чего никогда не говорил прежде: попросил прощения – прощения за то, что по глупости и жадности потерял Самую Драгоценную Вещь, которую она искала, и теперь ей придется умереть.
– Все хорошо, Дарр-с-Дуба-Растущего-у-Липы, – сказала она. – Эту вещь ищут и находят, но всегда потом теряют. Так заканчиваются все рассказы о ней. Все до одного. И мой тоже.
– И мой, – сказал Дарр и повесил голову.
– Умирать нехорошо, – сказала Лисья Шапка. – Но нехорошо и жить вечно. Состаришься, поймешь.
До этого она смотрела вдаль, а теперь взглянула прямо на него и улыбнулась – на миг он увидел маленькую девочку, Лисью Шапку, которую знал когда-то. А потом она вновь уснула, и Дарр улетел.
Экскарнацию Лисьей Шапки Озерные Люди провели торжественно. Ее уложили на помост, украшенный сотней трепещущих кусочков ткани, по углам установили высокие знамена, чтобы приманить птиц смерти (которые на самом деле пугались этих громко хлопавших полотнищ, хотя и привыкли к ним, узнавали в них знак того, что пора лететь исполнять свой долг). Под причитания Людей и рокот барабанов, которые Воронам тоже приходилось терпеть, тело Лисьей Шапки раздели и вскрыли. Причитания сменились потрясенным вздохом, когда явилась черная туча – птицы собрались, как обычно, на скалах над уступом, чтобы сперва побеседовать и разглядеть, что происходит, хоть многие из них и делали это прежде. Несколько смельчаков спустились к телу, пока здоровяки стояли на страже, а потом другие тоже набрались храбрости, стали длинными лапами на богатство, принялись спорить, взлетать и снова садиться на голову, на грудь, принялись орудовать крепкими черными клювами.
На другой день спустился и Дарр Дубраули. В окружении Ворон, что клевали тело, она показалась ему тем человеком, кого он знал при жизни, и все же совершенно другим. Он ел, как и другие, – она всегда была худой, а за последний год стала тонкой, как оленья нога, – но, хоть он и хотел почтить ее и все, что их связывало, Дарр обнаружил, что не может всерьез кричать и ссориться с другими за ее жир.
Тогда он ушел, взлетел на скалы, на тот уступ, куда Лисья Шапка давным-давно забралась, чтобы попросить его отнести Певца в Иные Земли. Почему же он теперь не может сделать того же для нее?
Потому что без нее он снова оказался в одном только Ка, где нет никаких иных земель, только эта.
Но нет, не в этом дело: в Ка Ворона или другой зверь может съесть любого мертвеца; это в порядке вещей, все так делают, даже сами мертвые с этим согласны, пусть только в своем терпении. Единственная мертвая плоть, съедобная плоть, к которой Ворона не прикоснется, – это плоть другой Вороны.
Если он не может съесть свою давнюю подругу, даже ради ее блага, значит она для него стала Вороной. То, что отличало Лисью Шапку от ее собственного рода, сделало ее частью его рода. Или, может быть, – некоторые Вороны повторяли это, насмехаясь над Дарром, – он сам настолько отличен от вороньего рода, что стал ей сородичем.
Страшно подумать: стал ей сородичем. Будто попался в клейкую массу, которой Люди обмазывали ветки, чтобы ловить мелких неосторожных птиц. Глупых птиц, что попадаются в ловушку, слишком явную для Вороны.
Он взмахнул отяжелевшими крыльями и взлетел. Это всё
