Но сестренка права. В моем исполнении эти истории не похожи на реальность. Это просто сказки, на которых мы росли. Я разглаживаю одеяло Рен, касаюсь амулета на ее руке.
– Магда и Дреска – тоже ведьмы, Рен, самые настоящие. И они сделали этот амулет, чтобы уберечь тебя. Что бы ни случилось, не снимай его.
– Дети все зовут и зовут меня играть, – надув губы, вздыхает она, – все уже там, а я до сих пор дома. Они все уговаривают меня выйти.
И Рен с тяжелым вздохом сворачивается калачиком под одеялом.
– Скоро все они перестанут играть в эту игру.
Я глажу ее по волосам и начинаю нашептывать другие сказки, тихие и забавные. Их тоже рассказывал наш папа. Не о ведьмах и не о песнях ветра, а о холмах, которые катились, катились, да и упали прямо в море. Об облаках, которым так надоело летать, что они спрыгнули с неба на пустоши и стали туманом. О маленькой девочке, чья тень все росла и росла, пока не закрыла небо и не превратилась в ночь, а все, кого накрывала эта тень, сладко засыпали под своим одеялом.
Глава 21
Пять холмов на восток, маленький лесок.
Я снова и снова мысленно повторяю эти слова, пока босиком вылезаю в окно и натягиваю стоящие под ним башмаки. Оглядываюсь на Рен – она уже уснула – и возношу молчаливую мольбу, чтобы амулет продолжал действовать. Надев башмаки и плотно прикрыв ставни, я дважды проверяю, не откроются ли они. Только после это я разворачиваюсь лицом к вересковой пустоши и пускаюсь в путь к дому сестер.
Я на месте. В окнах темно, а крыша загораживает собой луну, так что домишко кажется объятым тьмой со всех сторон.
– Коул, – зову я шепотом и тут же, как только глаза чуть привыкают к мраку, ловлю краем глаза легкое движение. Вот же он – стоит, прислонясь к каменной стене, руки скрещены, подбородок прижат к груди, будто спит стоя. Но стоит мне подойти ближе, он открывает глаза.
– Ну, Лекси, – он делает шаг мне навстречу, – есть у тебя план?
Улыбаюсь в потемках.
– Мне думается, есть.
Коул молча кивает и берет меня за руку. Вместе мы торопливо спускаемся с холма сестричек. Я рассказываю обо всем, что было вечером, о Мэтью, о пяти холмах и лесочке, отделяющем нас от Ближней Ведьмы. Мы минуем выжженный пятачок, где некогда стоял ведьмин дом, добираемся до границы, где холм переходит в бескрайнюю пустошь. Здесь мы останавливаемся ненадолго, будто стоим на берегу, глядя на море. На мгновение меня охватывает страх от того, как велик мир. В этот миг пять холмов кажутся мне пятью неприступными горами, пятью громадами. В душу закрадывается сомнение. Что, если мы ошиблись? Что, если Мэтью солгал?
Но тут начинает дуть ветер, совсем несильно, он просто слегка подталкивает меня вперед. Коул крепко берет меня за руку, и так мы направляемся к первому холму.
* * *Домик сестер быстро скрывается из виду. Мы держим путь на восходящую луну, и в ее серебристом свете я внимательно оглядываю землю, ища любые следы вторжения. Но равнина вокруг вся заросла бурьяном, и невозможно понять, что происходило здесь, в этом взъерошенном и диком месте. Время от времени я падаю на колени, когда мне мерещится какой-то след, но ничего там нет – это просто пустошь играет с нами шутки.
Вот несколько былинок сломаны, как будто под весом ноги. Вблизи ясно видно, что это след не детской ступни, а оленьего копыта, к тому же старый след, почти уже сглаженный дождем, грязью и временем.
Мы поднимаемся на второй холм.
– Где ты научилась охотиться и идти по следу? – интересуется Коул.
Я останавливаюсь и опускаюсь на колени, провожу пальцами по камню, вросшему в землю среди травы. Он гладкий и темный, вроде тех камней, из которых сестры делают глаза для деревянных ворон. Подняв камень, я большим пальцем стираю с него грязь.
– Отец научил меня.
Коул встает на колени рядом со мной.
– Что с ним случилось?
Я роняю камень, и он с глухим стуком падает на землю.
Я знаю историю своего отца. Я затвердила ее так же хорошо, как истории, рассказанные им самим. Но я не могу так привычно поведать ее. Она записана в моей крови, в костях и памяти, а не на листах бумаги. Хотелось бы мне суметь рассказывать ее, как сказку, а не как его жизнь и мою утрату. Но пока я еще не научилась. Малая частичка меня надеется, что никогда не научусь. Потому что история о моем отце – это не сказочка на ночь.
– Если не хочешь… – говорит Коул.
Набрав в грудь воздуха, я начинаю спускаться со второго холма.
– Мой отец был следопытом. Лучшим, – рассказываю я Коулу, который идет за мной след в след. – Он был очень рослым и крупным человеком, но умел двигаться, словно маленький, и бесшумно, как полевая мышь. А еще он так смеялся, что с деревьев облетали листья.
Спроси кого хочешь в Ближней, и всякий тебе расскажет про его силу и сноровку. Но я навсегда запомню вот этот его смех, да еще то, как его громовой голос становился мягким и теплым, когда папа рассказывал мне истории.
Люди так его любили, что присвоили ему звание, второе после члена Совета. Они назвали его Защитником. Он охранял деревню, и даже пустошь, кажется, доверяла ему. Как будто он мог быть и тем и другим, знал, как перейти границу, отделяющую человека от колдуна. Я всегда так и думала о нем, пока росла. И хотела научиться тоже переходить эту границу, как он.
– Так вот почему ты называешь это, – Коул показывает на себя, а ветерок треплет его волосы и плащ, – даром?
– Я не могу удержаться, все время думаю, что… что, если бы я была такой как ты, то никогда не чувствовала бы себя одинокой. У моего отца вот так же было с пустошью, – объясняю я. – Он словно знал, чего она хочет, она ему доверялась. Я знаю, что ведьмой или колдуном нужно родиться, этому не научишься. Но честно – мне казалось, что он нашел какой-то способ разговаривать с пустошью, сделать так, чтобы погода и земля ему отвечали. И я думала, что это потрясающий дар – быть сопричастным к чему-то такому огромному.
– Я чувствую себя самым одиноким существом на свете, – возражает Коул. – Я будто не человек. А мне хочется испытать горе и радость, и любовь. То, что связывает людей друг с другом. Эти нити намного крепче, чем те, которые связывают меня с ветром.
Я хмурюсь. Это мне никогда не приходило в голову.
– А разве ты не чувствуешь
