Он мнется.
– Чувствую. Но все это легко забываешь. Теряешь себя.
И я хочу сказать, что мне это понятно, что это чувство потери было и у меня, но я только киваю.
Мы карабкаемся на третий холм, и Коул ничего больше не говорит, так что я возвращаюсь к своему рассказу.
– Каждый раз, выходя из дому, мой отец начинал с того, что благодарил, сначала пустошь. Потом смотрел вверх, на облака, и вниз, на траву, потом вдаль, на холмы, и шептал молитву.
Мы переваливаем через верхушку третьего холма. Мир остался далеко внизу. Впереди я вижу четвертый холм и сосредотачиваюсь на нем, а не на той отвратительной пустоте, которая, стоило мне заговорить об отце, хлынула мне в голову и заполнила грудь, не оставив места для воздуха.
– «Тебе вверяюсь я, о пустошь, – шептал он, бывало. – Я родился на пустоши, как и вся моя семья. Я взят от пустоши. И пустоши я снова отдаю себя».
Мы осторожно спускаемся по неровному склону, и я искоса посматриваю на Коула, а он, не отрывая глаз от ветра, который вьется в стеблях травы, слушает.
– Папа всегда был привязан к сестричкам, и мне иногда кажется, что меня привязывает к тебе то же самое чувство…
Коул заглядывает мне в глаза, и у меня такое чувство, будто мои слова пытаются заползти обратно, в горло. Но я продолжаю.
– В общем, тогда дела обстояли еще хуже, чем сейчас. Время ожесточило Ближнюю, и люди отвернулись от пустоши. Стали ее бояться. Еще со времен Ближней Ведьмы и Совета, давным-давно.
Мы поднимаемся на четвертый холм.
– Совет всегда управлял Ближней с помощью страха. Страха перед тем, что уже случилось. И что может случиться снова.
Становясь старше, мой отец становился ближе к сестрам, смотрел, что они умеют делать, как двигают землю. Пытался понять, почему у них в огороде все растет, как сроду не росло ни у кого в деревне. Сейчас сестры делают только амулеты и обереги, но он рассказывал, что раньше они были настолько сильны, что могли одним прикосновением руки заставить растения расти на бесплодной земле. Они могли построить каменный дом из ничего. Папа спросил у Совета, почему они цепляются за свои древние страхи – не лучше ли принять сестер вместе с их дарами. Ближняя Ведьма исчезла много веков назад. Ближняя нарекла его своим Защитником, и он видел, что деревне эти старые страхи не на пользу. Но Совет не хотел ничего менять.
– Что было дальше?
– Его попробовали заставить замолчать, – говорю я. – Называли его глупцом, а когда поняли, что этим его не остановить, отняли у него звание Защитника и передали Отто. С тех пор все переменилось. Отто публично отрекся от брата. Они не разговаривали два года.
Мы стоим на вершине четвертого холма.
– Но даже после предательства Отто мой отец не сдался. Пытался переубедить людей, показать, что деревне помощь сестер пойдет на пользу.
– Получилось?
– Мало-помалу, – отвечаю я с вымученной улыбкой, – некоторые люди стали к нему прислушиваться. Вначале мало кто соглашался доверять сестрам, но потом их становилось все больше. Магда и Дреска стали заходить в деревню, начали разговаривать с людьми, учили их, как сажать сады, как задобрить растения, чтобы росли лучше. И вроде как жители потихоньку стали смягчаться.
Я перевожу дыхание, стараясь, чтобы голос не задрожал.
– До поры до времени.
Долина перед нами утопает в тени. Взглянешь на нее, и кажется, что там бездна. С каждым шагом я чувствую, как тьма окружает, захватывает меня, ползет все выше по моим башмакам, по накидке.
За спиной у нас раздается какой-то хруст. Мы оба разворачиваемся, смотрим сквозь ночь на тропу, которой шли, но там пусто.
Я вздыхаю.
Может, это просто олень.
– Однажды, – продолжаю я, и у меня щиплет горло и грудь, и глаза, а мы все продолжаем спускаться, – отец пошел в холмы, на юг. В тот год была дождливая осень, а за ней очень сухая зима, и земля потрескалась, не снаружи, а глубоко внутри, где не видно. Он поднялся до середины одного холма, и тут случился оползень. Склон обрушился, и его завалило… Прошел не один час, пока его нашли и откопали. Отца принесли домой, но у него было переломано все тело. Он жил еще три дня, а потом…
Я сглатываю, но некоторые слова просто невозможно произнести. Вместо этого я говорю другое.
– Поразительно, как все может измениться за один день, а уж тем более за три. Я увидела, как за эти три дня моя дядя будто окоченел. Я видела, как моя мама превращается в призрак. Видела, как мой отец умер. Я пыталась запомнить каждое его слово, старалась сохранить их в памяти, не сломаться.
Отто подошел и сел у кровати. Они поговорили в первый раз за два года. Многое из того, что они сказали друг другу, говорилось слишком тихо, чтобы это слышал еще кто-то. Но один раз Отто повысил голос. «Плоть и кровь, и глупость», сказал он. Он повторил это много раз.
Мой дядя просидел три дня, склонив голову. Но так и не ушел. В его голосе не было злости. В нем была печаль. Боль от потери. Мне кажется, Отто каким-то образом винил себя.
Но мой папа его никогда не винил. И он никогда не винил пустошь. На третий день он попрощался. Его голос всегда был слышен по всему нашему дому, как бы тихо он ни говорил. Стены перед ним просто расступались. Он попросил пустошь заботиться о его семье, о его деревне. Последнее, что он сказал, после того, как примирился со всеми и с каждым, было «Вересковая пустошь, я вверяю себя тебе». – Я закрываю глаза.
А когда открываю – впереди перед нами маячит пятый холм, и мы начинаем взбираться вверх, хотя у меня ноет все тело. Я теряю силы и оскальзываюсь, но Коул рядом и ловит меня за руку. Даже сквозь рукав я чувствую, как холодна его рука, и мне кажется, что он хотел бы что-то сказать, но что здесь скажешь.
Руки у него разом мягкие и сильные, и его пальцы напоминают мне, что он рядом.
Я прижимаюсь к его плащу, все еще под впечатлением от своих слов. Я крепко зажмуриваюсь. Слова расцарапали мне горло, и оно саднит. Возможно, настанет день, когда эти слова будут литься так же, как любые другие, легко и гладко, сами по себе. А сейчас каждое из них будто отрывает от меня по куску. Я собираюсь с духом и снова трогаюсь с места. Мы должны двигаться, и я это знаю. Сзади снова раздается хруст, но мы только прибавляем шаг.
Мы уже почти на вершине пятого холма.
Над головами у нас
