Нежная маленькая ладошка, одаряющая по-своему незнакомой, а оттого еще более неожидаемой лаской, застыла на среднем из когтей, неуверенно сглаживая с режущей стали налетевший голубоватый морозец.
— М-м-м…?
— Они есть у тебя, эти когти, потому что ты экзорцист? — насупленно спросил мальчонка, глядя так серьезно, как еще ни разу до этого не глядел. — Хэнк… тот паршивый урод с очками, который пытался тебя выпроводить, сказал, что ты экзорцист. Это правда?
Аллен, помешкав, кивнул. Поймал на мочках ушей очень странное, необъяснимое даже для него самого желание протянуть руку правую и накрыть ладонью мальчишеские пальцы, не то сгорая от прихоти их капельку согреть, не то надеясь согреться самому. Правда, делать этого было категорически нельзя — без вопросов спугнет, прогонит, потеряет только-только протянувшуюся между ними волосяную нитку, испортит всё, что еще мог в своей жизни испортить.
— Правда, Юу. Я экзорцист. И это — моя Невинность. Она не всегда выглядела так и даже сейчас не всегда выглядит именно так, но…
Мальчишка, оборвав на полуфразе, резко отпрянул, отнял руку, оставив за собой укусившую пустоту, вернувшийся холод, сожаление и едва придавленный в зачатке стон. Цыкнув, с обидой отвернулся, растерянно уставился себе под ноги. Отпрянул на пару шагов, вместо новых возмущений и попыток убежать усаживаясь прямиком на тощий зад, подтягивая к груди колени, утыкаясь в те подбородком и тихо говоря:
— Я ненавижу ее, эту чертову Невинность…
— Почему…? — Аллен не удивлялся, Аллен и так всё слишком хорошо понимал, спрашивая только ради вопроса, ради возможности продолжить хоть какую-нибудь беседу. Деактивизировал Клоуна, подполз на корточках поближе, тоже усаживаясь напротив сжавшегося мальчишки, чуть склоняя к плечу поднывающую от усталости голову. — Из-за того, что тебя насильно заставляют с ней синхронизироваться?
Юу, чуть помедлив, согласился.
— Я никакой им не экзорцист. Надеюсь, хоть ты это понимаешь…? — сказал не то с горечью, не то с проеденной дымом смиренностью. — Я вообще по-ихнему не рождался и нет у меня предрасположенности. Лучше бы искали тех, кто может по-настоящему, а не вытаскивали бы ее крохи из сдохших тел и не впихивали в меня — из-за этого я ее ненавижу, а раз ненавижу — черта с два она меня когда-нибудь примет. Сраный Сирлинс вот постоянно говорит, что ее де нужно любить, тогда всё получится, а с какого хрена я им ее стану любить? Больные, что ли? Не хочу я быть экзорцистом. Не хочу никого спасать. Можно подумать, меня самого кто-нибудь захочет спасать… Так почему я должен стараться для них…?
Наверное, когда-то в иное время, еще с жалкий год назад, Аллен ответил бы иначе. Наверное, он сам не заметил, как и когда вырос, потерял прежние взгляды, упустил прежнего себя, и теперь, с тоской вглядываясь в ссутуленное тельце, тихо, успокаивающе вышептал:
— Ты никому ничего не должен, малыш, — запрещенный «малыш» лез сам, не спрашиваясь, а мальчонка на сей раз как будто даже и не заметил. — Я ведь сказал, что если бы ты согласился… Впрочем, ответь-ка мне сейчас на капельку иной вопрос, — тут же сменил русло разговора он, как только заметил пробежавшее сквозь тощее сжавшееся существо электрическое напряжение.
Юу на этом то ли расслабился, то ли, наоборот, разочаровался.
— Ну? Что еще? — горько и недовольно цыкнул.
— Эта родильная, о которой ты упоминал…
Аллен честно понятия не имел, как правильно поставить странный, причудливый, всё еще отталкивающийся от сознания извращенный вопрос, но долго ломать голову не понадобилось; Юу, безразлично поведя плечом, с пустотой на лице качнул головой, указывая за спину обомлевшего экзорциста.
— Там твоя родильная. Они все зарождаются там, в этих дырах, куда…
— Я и провалился, — поежившись, договорил Уолкер, с нервозным ужасом осознавая, что детское скрюченное тельце ему, выходит, вовсе не примерещилось. К глубочайшему, черти, сожалению. — Надеюсь, я ничего там не испортил? Если из-за меня…
— Да что ты мог испортить? — надувшись, отрезал возревновавший, кажется, мальчишка, не устающий раз за разом поражать чередой сменяющейся нелогичной непостижимости. — Я же сказал, что тоже туда проваливался. Тут многие проваливаются, потому что-либо гоняются за мной, либо ни черта всё равно не видят — понавели здесь своего гребаного газа, вот теперь сами и мучаются, а шастают тут каждый второй день. Им там глубоко похрен: спят себе и спят, да и просыпаются, если ты так хочешь знать, единицы. Кроме меня тут вообще никого до сих пор нет. А если и просыпаются, то обычно с поломками, и их тут же ликвидируют, как неудавшийся образец. Мусор. Ничего с ними не случится — там одни трупы и плавают… Они пытаются заставить меня запомнить их имена, а я смысла не вижу: никто никуда не всплывет, не надо рассказывать вранья…
— И ты… Ты тоже там родился? В одной из этих ячеек? — непослушными потяжелевшими губами спросил Аллен.
Юу кивнул. С апатией махнул куда-то рукой, наверное, пытаясь показать конкретную дырку. Подумав, серо и блекло добавил:
— Здесь паршиво, ты сам видишь, но я часто прихожу сюда. Жалею, что не могу залезть обратно и снова уснуть, чтобы больше никогда не просыпаться. Я пытался, конечно, но ничего не получается — они находят, откачивают, и я опять зачем-то пробуждаюсь.
Аллена от этих слов вконец покорежило. Прошлись по сердцу склизкие холодные руки десятков утопленников, прогнул чувствительные барабанные перепонки чудовищный смех витающей поблизости смерти, вспыхнули калейдоскопом глаза тех, кто носил белые халаты и так спокойно, так пространно говорил о томимом на нижних этажах маленьком дьяволе, когда дьяволами здесь оставались все и каждый, кроме самого этого несчастного создания.
Боль поднялась опоившей волной, толкнула изнутри, вынудила протянуть руку и сделать это трижды запретное — коснуться кончиками пальцев нежной дрогнувшей щеки, такой свежей и звонкой, будто была сделана из чистого ограненного льда. Мальчишка, немотно приподняв брови, уставился на него, застыл, даже дышать прекратил, широко-широко распахивая ресницы, позволяя нырнуть пальцами за бархатное ухо, зарыться в мягкие волосы, приласкать…
А после, вспыхнув багрянцем, быстро отшатнулся, запыхтев сорванным сбитым всхлипом, поспешно отводя в любую иную сторону потемневшие взмокшие глазищи.
— Послушай, ты, Уолкер…
— Уолкер — это фамилия, малыш, — мягко и вкрадчиво прошептали согретые непонятной им самим истомой губы. — Меня зовут Аллен.
— Да мне плевать! Уолкер, — демонстрируя всё вшитое под кожу упрямство, прорычал непримиримый зверенок. — Убирался бы ты отсюда по-хорошему…
— Я не могу, — спокойно, тихо, аккуратно отняв руку, качнул головой ничуть не менее упертый Аллен.
— Чего ты не можешь?
— Оставить тебя здесь одного.
— А
