— Я польщен тем, что ты беспокоишься за меня, малыш, но, увы, выполнить твоей просьбы не могу. Я никуда не уйду без тебя. И это мое последнее слово. Дальнейшие споры бессмысленны. Просто прими это.
— Но я никуда не пойду! Ты что, не слышал?! — в сердцах взвыл доведенный зверек, стремительно догоняя мордахой расцветку окутанных бинтами ножонок.
— Всё я прекрасно слышал, Юу. Что ж… это, безусловно, опасно и чревато, но, полагаю, у меня нет иного выхода, кроме как остаться в таком случае здесь самому. С тобой. Хотя бы до тех пор, пока ты не захочешь переменить своего решения. Ты же, надеюсь, побудешь настолько добрым и согласишься меня где-нибудь спрятать, правда?
— Ч-чего…? Что за… нахрен…?
— Зато тебе больше не придется страдать в одиночестве: у тебя появится верный друг, я всегда тебе помогу и позабочусь в меру доступных сил, и…
— Да ты что… Совсем спятил?! Ты совсем больной на голову, спрашиваю?! О чем… о чем ты таком…
— О том, что всё уже решено без твоего на то мнения, хороший мой: я остаюсь тут, — с искрящейся обескураживающей улыбкой подытожил сияющий всем своим нутром, втихую наслаждающийся произведенным фурором Уолкер. — Я остаюсь с тобой, и мы вместе дожидаемся твоего согласия покинуть это место, чтобы… Остаться под моим присмотром и снаружи, я полагаю? — он сам не знал, почему выпалил это, но, только произнеся сокровенно сумасшедшие слова вслух, понял вдруг, что ведь ни разу не солгал, что судьбу мальчишки успел предопределить и так: никому он его не отдаст, никуда не денет, заберет с собой, вытянет как-нибудь сам.
Бледное личико, поравнявшись по красноте с сигналом на железнодорожном переезде, отпрянуло, исказилось не недоумением, а настоящим шоком, за которым Уолкер даже успел побояться — не перегнул ли он палку, не схватит ли это невозможное существо какого-нибудь чертового удара?
Мальчишка, мелко подрагивая охватившими подзарядками, продолжая таращиться небесной голубизной, отшатнулся еще дальше, отполз на заднице, снова остановился, заглотил до хруста косточек ни разу не согревающего, но зато немного остужающего воздуха…
И, к вящему удивлению Аллена, в глубине души уверенного, что уламывать да уговаривать придется несоразмеримо дольше, отвернувшись, проговорил с самым своим независимым, пусть и всё еще сигналящим проезжим поездам видом:
— Ну и класть я тогда хотел, раз ты такой непрошибаемый идиот. Нравится здесь торчать — торчи себе на радость. Мне-то какое дело? Тебе же хуже. Засуну тебя в мою гребаную комнату и будешь там… сидеть.
Сдуваясь обратно, выцедив все до последнего слова, он ненароком покосился на спятившего высеребренного клоуна, не то надеясь, не то опасаясь, что тот пошутил, тот вот-вот мнение переменит, но, напоровшись на непробиваемо базальтовую улыбку уже всё на свете выбравшего для себя барана, лишь по новой торопливо отдернулся, в прострации уставившись на поверхность объятых полупрозрачным кислородом подрагивающих ладоней: ни черта.
Ни черта этот психопат — вот уж где воистину психопат… — не переменит.
========== Глава 3. Lumos Solem ==========
— И где это мы…? — растерянно пробормотал Аллен, украдкой, на корточках и носках ботинок, пропетлявший по еще двум заполошным коридорам, трем затаенным лабораторным рукавам, заученным Юу наизусть дверям-переходам, местам скопления не замечающих их — спасибо, Господи — белохалатников, тихо сплетающих на уху друг другу страшную теорию терапевтической общины. — Ты же говорил, что проводишь меня в свою комнату…?
Место, куда мальчонка в конце всех концов привел его, могло быть чем угодно, действительно чем угодно — еще одним химическим моргом в миниатюре, очень страшным пыточным полигоном, универсальным больничным корпусом, — но только не детской комнатой, и Аллен недоуменно оглядывался по сторонам, отхватывая от пустующего нагромождения то один, то другой, то третий отталкивающий предмет.
Ровно в центре, будто призывной круг при чтении черной молитвы, стоял стол — длинный, массивный, с тяжелыми угловатыми ножками, острой заточкой, смуглой мрачностью дерева и патологическим душком; самым мерзостным являлось как раз-таки то, что со стола этого свисала белая простыня, с одного края покоилась прохудившаяся подушка, и ощущение складывалось такое, будто еще вот-вот кто-то лежал на нем, встречая последние минуты отбираемой стальным пинцетом жизни.
В изголовье громоздилось нечто, что по форме напоминало фонарь, только увеличенный до гиперизма, с ровными окулярами семи прожекторных стекол под выключенной сейчас подсветкой и присосками десяти трубчатых проводов, прикрепленных к продолговатой боковине заднего корпуса. Пол — витая кружевная салфетка грубого голого камня, стены — почти выровненный на квадраты белый материал, точно именно здесь заканчивались все прежние предположения и начиналась зона пугающей душевной клиники. Вдоль стен разбросались антресоли и пирамиды дряхлых шкафов, буфетов, секций, тумбочек, застекленных и нет, заставленных баночками, колбочками, емкостями, пузырьками, коробочками с таблетками, шприцами, разноцветными жидкостями, подписанными летным шрифтом игольчатыми транквилизаторами.
Но забирающей главный приз короной, пожалуй, было окно — монструозный проем на всю торцовую стену, беспросветный пласт дышащего озимого стекла, пропасть в вены самой смерти, и Аллену даже померещилось, будто с той его изнанки плавают на грани видимости не принадлежащие этому миру тени, похожие на улиток в белых фраках или безобразных голых мидий в стеклянных саркофагах…
Юу, цепко перехватив его взгляд, скривился, неодобрительно цыкнул этой своей очаровательной нахохленной особенностью. Не обращая внимания на расцветающее в шутовских зрачках непонимание, прошлепал внутрь помещения, ловко перепрыгивая через разбросанные по полу связки толстых красных проводов и труб. Забрался с ногами на стол, укутавшись в хлорковую простыню, и, махнув рукой по направлению оконного провала, с отточенным безразличием проговорил:
— Не волнуйся насчет этого — они только запугивают, что, мол, наблюдают через него круглые сутки, поэтому я, видите ли, должен всегда вести себя хорошо. Сраные сказки для сраных детей. На самом деле я уже бывал на той стороне и прекрасно понял, что ничего через него не видно, как ты ни лупись: то ли накрылось, то ли еще не придумали, как заставить его заработать, так что можешь торчать тут спокойно — никто тебя не засечет. Вот там висят часы, кстати, — он кивком указал на стену, где над заваленным медицинским барахлом худосочным поджарым шкафчиком болтался небольшой пожелтевший
