— Обработка данных, — сообщил симбионт. И поднялся: — Погоди, Кит, я сейчас одеяло принесу.
— И стакан захвати, — скомандовал ему рыжий. Голубые глаза любопытно горели из-под ресниц: очень светлые голубые глаза, почти как у…
— Пьяница, — выдохнул Кит. — Какой же ты… пьяница. Небось, опять явился к Орсу, чтобы вместе выпить? Одному не так весело?
— Одному — очень грустно, — кивнул Ретар. — Но я сегодня тут без вина.
— А стакан тебе зачем?
Тишина. Голубые глаза отразили шахматную доску, где команда белых фигур ловко окружила черного короля. И снова, как и за пару месяцев до этого, черный король печально застыл, а напротив ежился, напротив — стыдливо ежился его последний уцелевший солдат… не способный убрать чужую ладью с дороги.
— Тиль — это смерть, — задумчиво произнес Ретар. — Смерть моего мира… и, наверное, моя собственная. Как ни крути, а в чем-то мы с тобой одинаковы…
Тишина. И беззвучно подрагивали цветы вереска, и темнели кресты и камни с десятками тысяч имен, высеченных рукой симбионта.
Он как-то неуклюже, как-то неловко накинул одеяло на плечи Киту. И протянул рыжему телепату стакан — тот небрежно его принял, поставил на шахматную доску… и ударил по своему запястью иглами спрятанных за поджатыми губами клыков.
Железом его кровь не пахла. Его кровь, кажется, не пахла вообще; Кит посмотрел на нее так заторможено и устало, будто она пела ему неслышную колыбельную. Дыра под его ключицами зияла едва ли не космической темнотой, и Ретар, сунув стакан в расслабленные тонкие пальцы, пояснил:
— Выпей. Вампирья кровь исцеляет любые раны.
— Эту не исцелит, — кукольным голосом отозвался Кит. Без шуток — неживым, кукольным; Орс покосился на Ретара, как на знатока человеческих эмоций, но перед этим юношей все таланты рыжего дали брешь.
Перед этим.
Утонувшим.
Потерявшим Талера.
Оказавшимся в очередной могиле Некро Энтариса, потому что озеро действительно задавило, действительно уничтожило, действительно… приняло его. И тут же — отпустило, с легким сожалением — отпустило, как слишком ценную, слишком необходимую… слишком важную добычу.
Кит выпил. Кит невозмутимо и послушно — выпил, и чужая кровь помчалась по его организму, пытаясь то ли обжечь, то ли — выжечь. Болью полыхнула чертова рана; он согнулся над вереском, но не позволил себе и слова жалобы. Ни единого проклятого слова.
Потом стало немного легче.
Ретар наблюдал за ним со смутным, неуверенным интересом.
— Я… никогда не умру, — донес до него Кит. — С этой… кровью или без нее… никогда не умру. И мой мир… он будет жить… вечно. Я сделаю все, чтобы он жил… вечно.
Его собеседник насмешливо приподнял брови:
— Неужели? А если бы Орс не подчинился моему приказу и все-таки закопал тебя, как бы ты выбирался? Как бы ты делал это «все», будучи похороненным?
Кит молча отмахнулся.
И закутался в одеяло.
— У тебя осталось не больше пяти минут, — признался Ретар. — Ты как раз успеешь… помолиться.
Он вернулся в пустыню утром, когда солнце еще решало, выползти ему из-за туч — или пока еще не пора.
Он вернулся в пустыню утром, и под его шагами шелестел белый непокорный песок.
Мой песок, говорил себе Кит, убивает. Мой песок вынуждает людей слепнуть. Мой песок — не янтарь, запертый в теле Гончего, и не кровь, запертая в теле вампира. Мой песок — это гадина, это зверь, это голодная сволочь, спрятанная под кожей. Мой песок… не умеет ничего, кроме как безжалостно ранить. Мой песок… не умеет ничего, кроме как мучить, кроме как испытывать меня все новыми и новыми бедами. Сколько ты еще унесешь, а, Кит? Сколько еще веса можно переложить на твою хрупкую спину, прежде чем она сломается и хрустнет, оповещая о том, что больше не будет такой полезной?
Белый непокорный песок.
Он прошелся до полосы прибоя, и какая-то глупая чайка села ему на плечо, заворковала ему, как двумя сотнями лет назад — ворковала Эсте. И он бы удивился, он бы расстроился, он бы, возможно, был по-своему рад — но… не теперь.
У чайки не хватало перьев. У чайки были сломаны крылья; она обнимала его плечо, аккуратно, мягко обнимала его плечо, а ему казалось, что она вонзает когти куда-то в мышцы, ему казалось, что хрупкое тело вот-вот не выдержит, что рефлекторно поднимется рука, и…
Рука не поднялась. Чайка, оскорбленная абсолютным равнодушием со стороны Кита, прыгнула — и ловко поймала ветер, а ветер поймал ее, и так — вместе — они были счастливы.
Но для юноши — были… мертвы.
Мой песок, говорил себе Кит, убивает. Мой песок — не янтарь, запертый в теле Гончего, и не кровь, запертая в теле вампира. Мой песок — это гадина, это зверь, это голодная сволочь, спрятанная под кожей. И если так, то все, что меня окружает — на самом деле давно погибло. Все, что меня окружает, на самом деле давно погибло — из-за меня, из-за того, что я, а не кто-нибудь иной, не кто-нибудь улыбчивый, веселый и добрый, однажды пересек внешнюю пустоту и сказал: да будет пустыня… милосердная, совсем не страшная, тихая пустыня — и да обрвется она морем…
И да оборвется она солью.
Воды… среди белого песка нет. Пресной воды — нет, и нет никакой возможности ее сотворить.
— Если ты уже не в силах… если тебе не из чего…
Он сел. Медленно, осторожно сел; а ведь как уютно, как тепло мне было на зеленой траве, у кладбища под названием Некро Энтарис, где подо мной гудел сотнями генераторов подземный город. Подземный город, полностью лишенный жителей — только симбионт, радушный хозяин, скитается по его коридорам с лопатой наперевес — и порой вылезает наверх, чтобы закопать очередного умершего Создателя.
Я никогда не умру, говорит себе Кит. Я не умру… клянусь тебе, Эста — заключенный в рубежах Мора или посмевший от них избавиться, я никогда не умру.
Хрипловатый, надломленный, искаженный смех надвое расколол неподвижную тишину пустыни.
— И да не будет, — с любовью произнес Кит, — здесь… моего белого песка. И да не будет здесь… ни единой чертовой крупицы.
«И да не будет», — согласился Мор.
…Он тянул к морю узкие побледневшие ладони.
Совершенно пустые.
Совершенно… свободные.
========== 19. Деревянное сердце ==========
Лойд не помнила, как ей удалось бежать с обледеневшего озера.
Не помнила, как сидела в сугробе, как Лаур настойчиво пытался ее согреть, перевесив на хрупкую, по сути, девушку половину своей одежды. Не помнила, как отчаянно мужчину трясло, как повязки на его плече постепенно становились мокрыми — и вовсе не из-за снега.
Если быть до конца честной, она помнила только одно.
Короткую секунду, когда ее
