Юношу будто обожгло.
— Простите… господин Эс… простите, я это… я это непреднамеренно…
Бывший придворный звездочет молча отвернулся.
Непреднамеренно, сладко повторил кто-то в сознании лорда Сколота. Скажи, потребовал этот кто-то, если ты действительно не собирался играть его чувствами, как струнами лютни, то какого дьявола столько наговорил?
Юноша принялся кусать свою нижнюю губу. Вкус железа, вот бы скорее появился вкус железа…
…Исаак вел их через лес, бодро болтая о своих родителях и о младшем брате, господине Альберте. Из его рассказа выходило, что господину Альберту повезло родиться через месяц после войны — и получить столько тепла и заботы, сколько сам Исаак в свое время не получил. Обстановка на границах, беззаботно признавался он, до сих пор напряженная, поэтому его, Исаака, и ставят на семнадцатый пограничный — ведь там он прозевает всего лишь пару случайных путников, а на первом или втором — целое вражеское войско, и тогда отец точно казнит его на месте.
Господин Эс глухо уточнил, с какой разумной расой воюет загадочный народ хайли. Исаак тут же выкатил бочку претензий к людям, ругая Талайну, Этвизу и горный хребет Альдамас, такой неудобный, когда нужно быстро атаковать противника, а не сидеть и терпеливо дожидаться, пока он атакует сам. Талайна, зло сообщил патрульный, обнаглела вконец, хотя на ее личных законных землях происходило такое, что Боги упаси ехать туда с визитом. И драконы у Звездного Озера бушевали, и эсвианские варвары каждый год пытались отобрать у королевского рода теплую, хорошо обустроенную столицу, и шторма то и дело сносили в море маленькие рыбацкие деревни. Но зато, нелогично похвалил вражеское королевство он, талайницы умудрились вырастить на склонах Альдамаса потрясающие виноградники, и в прошлом году жители Тринны впервые попробовали — кто честно, а кто перекупив партию у неприхотливых торговцев — роскошное вино «Pleayera». Сгоряча Исаак пообещал угостить им своих пленников, но затем сообразил, что король вряд ли обрадуется его энтузиазму — и в лучшем случае разобьет бутылку о непутевую башку патрульного, а в худшем — засунет ее прямо в…
Господин Эс поддакивал и проявлял искреннее участие, отчего Исаак разливался песнями не хуже весеннего соловья. Сколот кусал нижнюю губу, и кровь блестела на ней крохотными красными каплями, как роса — на упругом стебле травы.
Дома, расположенные в кронах деревьев, попадались компании все чаще. Порой кто-то наверху настороженно, гортанно здоровался с Исааком; патрульный отвечал ровно и спокойно, будто намекая, что все нормально и пленники не проявляют никакой агрессии. Сколоту было без разницы; он плелся по листве, глядя себе под ноги, а потому не сразу понял, что цель достигнута и пачкать обувь сырой землей больше не придется.
Белый замок, увенчанный шестью башнями с витражными окнами, предстал перед юношей, как мираж или наваждение. У дверей дежурили стражники, вооруженные копьями; все четверо посмотрели на Исаака так, будто он привел жирную навозную муху на поводке и наивно считал, что королю она пригодится.
— Добрый вечер, — невозмутимо улыбнулся патрульный. — Его Величество у себя?
— Наверное, — пожал плечами тот стражник, что стоял поближе и притвориться безучастной скульптурой не мог.
Тем не менее, створки вежливо распахнулись, и троица переступила порог.
В замке было тепло и тихо; по коридорам сновали слуги и стражники. Кое-где на стенах висели масляные картины, в основном — пейзажи. Берег моря, пирсы, корабли у пристаней; паруса, похожие на крылья, и крылья, похожие на паруса. Сколот насквозь пропитался таким безразличием, такой отрешенностью, что ноги переставлял, будто деревянная кукла, а его нижняя губа стала раной, и эта рана все глубже и глубже влезала в податливую плоть.
Я виноват, убеждал себя юноша. Я виноват. Нельзя бросаться упреками, как метательными ножами. Нельзя бросаться упреками, не колеблясь, не сомневаясь, что они попадут в самое сердце мишени, как острие каленой стрелы…
Исаак прошел мимо тронного зала, библиотеки и трапезной — и привел своих пленников к основанию высокой винтовой лестницы. Она спиралью уходила вверх, в жилые комнаты башни; бывший придворный звездочет присвистнул, сообразив, что король ежедневно спускается и поднимается по этим ступеням. Какую же силу воли надо иметь, чтобы до сих пор не переехать в более удобные апартаменты, ведь замок сам по себе — огромен, и вряд ли в нем не хватает свободных спален…
До середины лестницы Исаак был по-прежнему бодр и свеж, предвкушая встречу со своим королем. После середины — догадался, что надо было просидеть на дереве хотя бы до конца смены, чтобы семнадцатый пограничный пост не простаивал без охраны; эта мысль привела воина в такой священный ужас, что он едва не повернул назад. Пожалуй, он бы сделал это, если бы его не видели слуги и стражники у дверей, если бы к нему не обращались жители окрестных деревьев; теперь, интуитивно ощутив и как следует осознав ошибку, он сник и разом растерял все свое красноречие.
Дверь, ведущая в королевские покои, была настежь распахнута.
Возмездие неотвратимо, сказал себе Исаак. Кары не избежать. И отец не лопнет от восторга и гордости за свое отважное чадо, а вытащит из сундука розги и хорошенько его отлупит. Еще и разболтает малышу-Альберту, какой у него глупый, несерьезный и неуклюжий брат, чтобы Альберт ни в коем случае не вырос подобным…
Господин Эс почему-то принюхался — уловил запах дождя и сирени, удивленно сдвинул светлые брови. Какая, к черту, сирень такой холодной весной, какой, к черту, дождь, если Драконий лес до сих пор кое-где прячется подо льдом и снегом?
— Ваше Величество, — обреченно позвал патрульный, — разрешите войти?
Никто ему не ответил. Распахнутая дверь сама по себе была словно бы немым разрешением; зажмурившись, Исаак шагнул в комнату с витражным окном из голубого и синего стекла — и застыл, потому что ее хозяин, тощий подросток лет четырнадцати, лежал на полу у кресла, и по вспоротой левой руке ползла серебряная, как ртуть, кровь…
Он шагал медленно, стараясь, чтобы вес тела доставался левой, а не правой, ноге — правая почему-то болела, и мучительно дергалось колено, если он требовал от него слишком больших усилий. Взобраться на холм, пройти мимо рядов каменных надгробий — и увидеть две цветущие черешни по обеим сторонам белого Моста…
Впрочем, нет. Моста не было вот уже пятьсот лет — были только раскидистые молодые деревья, сплошь затянутые цветами. Ветер кружил розовато-белые заостренные лепестки, а пропасть, разломившую надвое берега между границами живых миров, затянуло плотной пеленой тумана.
Он сел, привыкая к этому зрелищу. Могилы раскинулись вокруг на многие мили — аккуратно закопанные, поросшие травой, — и над ними нежно покачивался вереск, и
