— Дело твое, — безразлично отозвалась она.
Бесенок удовлетворенно кивнул.
— Вижу, сладила с Кадуком, — радостно заключил он.
— Сладить-то сладила, — хмуро согласилась Ялика. — Да вот только почему ты, поганец этакий, не сказал мне, что мать близнецов сама лоймой сделалась.
— Что, правда? — искренне удивился меша, ловко уклонившись от попытавшейся его поймать за шиворот ворожеи. — Правда, не знал.
— Ну, хорошо, — махнула рукой она. — А зачем дети-то Кадуку понадобились, знаешь?
— А как же! — бесенка аж раздуло от гордости. Выпятив грудь, он принялся, чеканя шаг, вышагивать по стене, наставительно подняв указательный палец. — Ох, досталась же ты мне! Глупая! Могла бы и сама додуматься. Девчонка сама матерью уже может быть, а малец вполне дитя зачать. Через них хотел Кадук дитя родить, во всем человеку подобного, да только нутром черным обладающим, душой на нечисть похожего. С его-то помощью и хотел он власть свою укрепить, распространив ее и на мир Яви. Это ж и пню ясно! — Спрыгнув на землю, меша посмотрел на ошарашено застывшую ворожею и примирительно произнес: — Впрочем, тебе откуда знать-то было!
Ялика не сводила с него округлившихся глаз. Она даже и подозревать не могла, от какой страшной участи спасла близнецов, да и весь мир Яви в целом.
Часто перебирая копытцами, бесенок пробежал чуть вперед по ведущей прочь от сада и сгоревшего имения тропинке, и, резко остановившись, призывно махнул рукой, приглашая остолбеневшую ворожею последовать за ним.
— Ну, пойдем уже! — плаксиво запищал он. — Тебя, кстати, звать-то как?
Ворожея задумчиво посмотрела на сад, в котором скрылся медведь, и, отрывисто кивнув своим мыслям, нагнала ожидавшего ее бесенка.
— Ялика, — пробормотала она, поравнявшись с ним.
— Будем знакомы, — меша протянул для рукопожатия свою покрытую черной жесткой шерстью лапку: — Митрофан.
— Нафаня, значит, — улыбнулась ворожея, осторожно пожимая ручонку.
— Митрофан! — аж поперхнулся от возмущения бесенок.
Ялика зашлась звонким заливистым смехом. Меша обиженно посмотрел на нее, а потом, гордо вздернув подбородок и презрительно отвернувшись, обиженно зашагал по тропинке, выбивая копытцами облачка разлетающейся по сторонам пыли.
История четвертая. Время проклятых
Небо, и без того едва виднеющееся сквозь редкие просветы сомкнувшихся древесных крон, заволокло тяжелыми свинцовыми облаками. С мрачной, тихой обреченностью зарядил нудный, моросящий дождь. Будто скованная железными тисками неведомого заклинания, шумная, полная жизнерадостных мелодий чаща вдруг замерла в тревожном оцепенении, замолчала, растворившись в окутавшей ее меланхоличной, дремотно-сонной тишине. Лишь редкий глухой треск ветвей, потревоженных мимолетным дыханием своенравного ветра, да угрюмый шепот сумрачной листвы нарушали тяжелое, удушливое безмолвие, опустившееся на затерявшуюся среди вековечных древесных стволов потаенную тропку, с трудом различимую в хмуром полумраке древней чащобы.
С терпеливым упорством пробираясь сквозь трепетные объятия зеленых исполинов, тяжелые, набухшие капли холодной воды срывались с широкопалых лап молчаливых великанов и, покорившись воле издревле установленного порядка, безропотно устремлялись вниз, к замершей в нетерпеливом вожделении земле.
Словно испугавшись промозглой сырости, неугомонный до этого меша, вприпрыжку носившийся вокруг задумчиво бредущей ворожеи, притих и неприветливо нахохлился. Едва поспевая за хмурящейся Яликой, бесенок раздраженно загребал часто семенящими копытцами прелую прошлогоднюю листву и едва слышно бормотал себе под нос всевозможные проклятия в адрес бестолковой неумехи, против воли затащившей его в позабытую всеми богами безрадостную глушь. Когда очередная капля, сорвавшись с низко нависающих ветвей, звонко шлепнула нечистого по лбу, попав ровно посередине между двух обломанных рожков, меша окончательно вышел из себя. Остановившись, как вкопанный, он негодующе замотал головой и, бросив разъяренный взгляд в спину даже не заметившей этого ворожеи, продолжившей, как ни в чем не бывало, идти вперед, в сердцах топнул ногой.
— Ну, и куда ты меня завела? — завопил он, сердито размахивая ручонками.
Ялика обернулась и непонимающе посмотрела на не на шутку разошедшегося бесенка.
— Сидели бы сейчас в теплой корчме, ели бы да пили вкусно, — продолжил тот, нисколько не обращая внимания на изумленную ворожею. — Так нет, потащились в глухомань эту! Мокнем теперь незнамо где, будто зверье какое! А из-за чего?
Меша вдруг осекся на полуслове, заметив, как ворожея вскинула бровь и с неподдельным любопытством чуть наклонила голову набок, словно желая лучше расслышать яростные причитания бесенка.
— Из-за чего, Митрофанушка? — с наигранной лаской в голосе переспросила она, пряча ехидную улыбку.
Нечистый, демонстративно сложив руки на груди, отвернулся и что-то пробурчал неразборчиво.
— Уж не из-за того ли, друже, — ехидно поинтересовалась Ялика, — что кто-то маленький, с копытцами да рожками, повадился в погреба со снедью на постоялом дворе лазить, где его за воровством жена корчмаря и застала?
— И что? — сердито выпалил бесенок, резко развернувшись и требовательно уставившись на ворожею.
— А то, что полдеревни, как об этом прознало, так за вилы и похватались.
— Подумаешь, — безразлично пожал плечами меша. — Чай, не впервой. Убежал бы как-нибудь.
Терпеливо вздохнув, Ялика наклонилась прямо к мордочке нечистого и, глядя ему прямо в черные глаза-бусинки, заговорщически спросила:
— А к кому же ты, дружочек, кинулся после того, как тебя за воровством поймали, о заступничестве и помощи умоляя? Да еще и на глазах всей корчмы!
Резко выпрямившись, молодая ведунья наставительно подняла указательный палец — так же, как любила делать ее наставница, старушка Яга, отчитывая свою ученицу за шалости и проступки.
Пристыженный, меша опустил глаза.
— Наше счастье, — примирительно заметила девушка, — что чтят и боятся в наших землях ворожей, а то мигом бы и тебя, и меня, за дружбу с нечистым, на вилы подняли.
— Прости, — только и нашел, что буркнуть все еще дующийся бесенок.
— Ладно уж, — ведунья ласково потрепала мешу промеж рожек. — Пойдем, нечего под дождем зазря мокнуть. Чай, недалеко уже…
Истеричное лошадиное ржанье и полный отчаяния человеческий крик, донесшиеся откуда-то из-за древесного частокола впереди, заставили ее осечься на полуслове и внимательно прислушаться. Уж не послышалось ли? Малодушный вопль повторился. На этот раз куда тише и дальше, словно кричавший кинулся бежать, не разбирая дороги, в отчаянной попытке скрыться от угрожающей ему опасности. А вслед ему понеслось многоголосное злобное хихиканье и угрожающее взрыкивание. Встревоженно переглянувшись, ворожея и меша бросились на звуки, нарушившие величие дремотной лесной тишины.
Кажется, неведомая угроза настигла жертву. Агонизирующий, наполненный предсмертными страхом и болью стон попавшей под удар лошади, как ударом хлыста, разорвал и без того уже потревоженную дремоту лесной чащобы. Точно с таким же отчаянным воем умирают на скотобойне под рукой неумелого мясника несчастные, приговоренные к неминуемой казни животные. Пробудившееся вдруг эхо, будто злорадно насмехаясь, многократно повторило
