– Этот зверь уже на пути сюда, Кроуфорд, – сказал Харбард. – Он уже рядом с вами, и когда он вас отыщет, это станет катастрофой не только для вас, но и для всего мира.
Кроу ничего не мог на это ответить: штырь, торчавший у него во рту, не давал ему вымолвить ни слова.
И тут он услышал песню.
Сошлись совещаться великие боги –Совет свой созвали святые властители.Нарекли имена полнолунью и ночи,Названия выбрали утру и вечеру,И полдню, и среднему времени также.– Это мы! – радостно вскричал фон Кнобельсдорф. – Ассамблея, собрание, совет – это мы!
Я знаю, как в свете война была первая –У богов, из-за Гулльвейг, заколотой копьями.Сожгли ее после в жилище у Гара,Три раза сожгли ее, трижды рожденную.Часто жгут ее вновь, но не гибнет она.«Что-то все-таки не так с этой поэмой», – подумал Кроу. Он был уверен, что много раз слышал ее раньше, но тогда Гулльвейг радовала вовсе не хороших женщин. А каких же, в таком случае? Он никак не мог вспомнить, его мозг словно онемел от транса и колдовства.
– Где мне найти эту колдунью? – вскричал эсэсовец.
Он, похоже, совсем обезумел, и Кроу испытывал сильное желание убить его прямо на месте, просто чтобы утихомирить. А там ведь действительно была колдунья. Да, была, во время его первого перерождения. Сумасшедшая ведьма, живущая в подземелье, женщина, за которой галлюцинации и безумие тянутся шлейфом, как пенный след за кораблем в открытом море.
А песня между тем текла дальше:
Я знаю, что Одина око сокрытоВ источнике Мимира, мудростью славном.Дал мне Ратей Отец ожерелья и кольцаЗа пророческий разум, за вещие речи.Все девять миров созерцает мой взор.Валькирий я видела светлое воинство,Готовых помчаться к бойцам ополченным[41].Кроу понял, что пела та самая дама в синем плаще. Ее голос чрезвычайно волновал профессора, он еще никогда такого не слышал; мелодия как будто резонировала с его телом, заставляя звенеть кости и плоть.
– Она предлагает нам безграничное могущество! – воскликнул фон Кнобельсдорф. – Безграничную власть! Откройте нам, кто вы, покажите свое лицо, леди-предсказательница! Где находится око Одина? Что вы видите? Расскажите же! Расскажите!
Леди между тем продолжала идти в их сторону; Кроу был уверен, что уже видел ее прежде. У нее за спиной возвышались холм и треугольный замок. Но еще выше всего этого стоял огромный черный волк – он был такой большой, что, казалось, мог бы проглотить луну. Вдруг волк запрокинул голову и издал гневный, леденящий кровь вой, от которого Кроу проняло ужасом до мозга костей.
– Вот оно, наше оружие! – снова крикнул фон Кнобельсдорф. – Волк Фенрис! Мы можем привести его сюда и обуздать его силу. Все как я и думал: древние боги с нами. Что нам делать, леди? Откройтесь нам.
Леди подошла совсем близко к ним. Откинув капюшон, она остановилась перед фон Кнобельсдорфом, сияя ошеломительной красотой.
– Фрау Фоллер! – ахнул он.
– Вы получите волка только тогда, когда я получу свое золото! – заявила дама.
Кроу попробовал повернуть голову, чтобы ее рассмотреть, но шея его не слушалась. Почему он не может повернуться? Ах, все-таки может, хотя и с трудом. Когда Кроу наконец увидел даму, она была такой же, как в тот день, последний день перед битвой. Да. Потом была большая битва.
– Привет, Вали, – сказала она.
– Адисла, – выдохнул Кроу.
В нем не было ни восторга, ни ликования, лишь внезапное ощущение, что он снова стал целым после долгих лет, когда был разбит на куски. Он попытался протянуть к леди руки, чтобы обнять.
– Меня захватили враги, – сказал Кроу.
Как он мог не заметить, что его руки по-прежнему скованы кандалами?
– Что это еще за цепи? – спросила леди. – Я не желаю, чтобы мой возлюбленный был в оковах. Сбрось их, для тебя это просто.
Прекрасная леди взяла Кроу за руки, и он напряг мускулы. Кандалы свалились на землю.
Волк на холме под покровом ночи издал хриплый утробный вой. Звук этот странным образом овладел Кроу, наполнив его невероятной силой. Он тоже вскинул голову и протяжно завыл в ответ.
– А теперь посмотрим, – сказал Харбард.
Герти в замке перестала петь и убрала руку от головы мужа. Фон Кнобельсдорф вновь оказался в комнате рыцарей Черного Солнца и тяжело рухнул на свой трон.
А Кроу вернулся в залитый кровью подвал. Он взглянул на свою руку, в которой что-то было зажато, – это был окровавленный изогнутый кусок металла. Кроу отбросил его в сторону, и металл звякнул о наручники, валявшиеся на полу. А это что такое? Кисть руки? Каким образом у него в пальцах могла оказаться чья-то кисть, оторванная от тела? Кроу уронил ее.
Дверь была открыта. Жар горящего города, казалось, иссушал мысли в голове. Что-то пробежало мимо, и Кроу инстинктивно попробовал его поймать. Послышался какой-то странный царапающий звук. Разрисованный человек в панике попытался вскарабкаться по лестнице, но поскользнулся. Кроу почувствовал, как его тело словно само собой сдвинулось с места, а потом в его руках оказалось что-то, цветом напоминающее леденец на палочке, какая-то сфера, раскрашенная красным, синим и ослепительно белым. Мистер Эндамон Кроу сосредоточенно вгрызался в лицо разрисованного человека, лишь слегка отвлекаемый ударами кулаков по плечам и голове, – его жертва тщетно пыталась освободиться.
Рядом взорвалась бомба, и на некоторое время стало совсем темно.
26
Неожиданное открытие
Выйдя из крипты, Балби уже забыл о деле, которое расследовал.
Будущее обычно приближается к нам маленькими шажочками, подкрадывается медленно и постепенно, и лишь когда в нашем сознании вдруг прорастает зерно воспоминаний, отсылающее нас в прошлое, – лицо, которое мы видели двадцать лет назад, марка автомобиля, которую считали уже исчезнувшей, или даже просто блик света на стекле, – только тогда мы действительно начинаем сравнивать его с настоящим.
Мы движемся в будущее слепо, будто неуверенный купальщик, осторожно нащупывающий дно в незнакомом водоеме: внезапный обрыв – и паника из-за пропавшей опоры, неожиданно ушедшей из-под ног в темную глубину. Балби лишь однажды пережил нечто подобное, когда, услышав сигнал отбоя воздушной тревоги, вышел из церкви на улицу. Это было в тот день, когда у него умерла жена.
Можно подумать, что самое тяжелое – это момент, когда ты узнал, что потерял любимого человека, но Балби-то понимал, что это еще не самое худшее. Тяжелее всего ему было через четыре недели после ее смерти, когда, сидя в одиночестве в опустевшей гостиной своего дома, он вдруг подумал: «Вот такие дела. Теперь всегда будет так. С этого момента все в моей жизни
