Такие вопросы скорее для папы. Он всегда внимательно относился к моим вопросам, кивал и обдумывал всё, прежде чем ответить. Кто теперь будет отвечать на мои вопросы?
Было облачно, но тепло. Вдали, за избушками, виднелись сосны и ели, между которыми простирались поля. Я огляделась вокруг, запоминая пейзаж, чтобы нарисовать его для папы. И задалась вопросом, где же Андрюс и его мама.
Некоторые здания были в лучшем состоянии, чем наше. Вокруг одного, к примеру, имелся забор, возле другого — небольшой сад. Я их нарисую — грустные и сощуренные, почти без единого пятнышка света.
Открылась дверь — и вышла мама. Следом за ней показался командир и, провожая её взглядом, остановился, прислонившись к дверному косяку. Мама сжала зубы и, подходя к нам, кивнула. Командир что-то крикнул ей от двери. Мама ничего на это не ответила и схватила нас за руки.
— Отведите нас назад, — обратилась она к белокурому энкавэдэшнику.
Тот и глазом не моргнул.
— Я знаю дорогу, — сказал Йонас и пошёл прямо по грязи. — Идите за мной.
— У тебя всё хорошо? — спросила я маму, когда мы отошли.
— Всё в порядке, — тихо ответила она.
У меня словно гора с плеч свалилась.
— Чего он хотел?
— Не здесь, — сказала мама.
30
— Они хотели, чтобы я с ними работала, — объяснила мама, когда Йонас привёл нас обратно к избушке.
— Работала с ними? — не поняла я.
— Ну, скорее на них… Переводила документы, разговаривала с другими литовцами, которые тоже здесь, — принялась объяснять мама.
Я подумала о папке в руках командира.
— А что тебе за это обещали? — спросил Йонас.
— Я для них переводить не буду, — сказала мама. — Я отказалась. Ещё они просили слушать, что говорят люди, и докладывать командиру.
— Стучать? — произнёс Йонас.
— Да.
— Они хотели, чтобы ты за всеми следила и докладывала им? — спросила я.
Мама кивнула.
— В случае моего согласия они обещали особенные условия.
— Свиньи! — выкрикнула я.
— Лина! Тише, — сказала мама.
— И они думали, что ты будешь помогать им после того, что они с нами сделали? — спросила я.
— Но, мама, может, тебе нужны особенные условия, — озабоченно сказал Йонас.
— Словно они сдержат своё слово! — резко произнесла я. — Они те ещё лгуны, Йонас. Ничего они никому не дадут.
— Йонас. — Мама гладила моего братика по лицу. — Я не могу им верить. Сталин сказал энкавэдэшникам, что литовцы — враги. Командир и все охранники смотрят на нас, как на людей второго сорта. Ты это понимаешь?
— Я уже слышал это от Андрюса, — ответил Йонас.
— Андрюс очень умный мальчик. Нам нужно поговорить, — сказала мама. И тут же обратилась ко мне: — Пожалуйста, Лина, аккуратнее с тем, что ты пишешь и рисуешь.
Порывшись в чемоданах, мы нашли то, что при необходимости можно было бы продать. Я взглянула на свои «Посмертные записки Пиквикского клуба». Страницы из шестой по одиннадцатую вырваны. На двенадцатой — грязное пятно.
Достав фотографию в позолоченной рамке, я залюбовалась папиным лицом. Интересно, где ещё носовые платки. Мне хотелось отправить ещё одну весточку.
— Костас! — сказала мама, заглянув мне через плечо.
Я передала ей фотографию. Мама ласково провела пальцем по папиному и бабушкиному лицам.
— Какая ты молодец, что взяла её. Ты и представить себе не можешь, как она меня поддерживает. Береги её, пожалуйста.
Я открыла свой блокнот, который тогда смогла взять. «Четырнадцатое июня тысяча девятьсот сорок первого года. Милая Йоанна…» — одиноко расположилось на первой странице начало без конца. Я написала эти слова почти два месяца назад, в тот вечер, когда нас забрали. Где теперь Йоанна, где остальные наши родственники? Что бы я написала теперь в этом письме? Рассказала бы я, что энкавэдэшники загнали нас в вагоны для скота и держали взаперти шесть недель почти без еды и воды? Написала бы я, что они хотели сделать из мамы шпионку? А о младенце в вагоне, о том, как застрелили Ону? Я слышала голос мамы, который предостерегал меня, напоминал об осторожности, однако рука двигалась сама по себе.
31
Алтайка вернулась и засуетилась. Поставила горшок в печку. Мы смотрели, как хозяйка сварила две картофелины и съела их с кусочками хлеба.
— Мама, — сказал Йонас, — а нам сегодня будет картофель?
Когда мы спросили у хозяйки, та ответила, мол, идите и заработайте.
— Если бы ты работала на НКВД, мам, тебе бы дали кушать? — спросил Йонас.
— Нет, мой хороший. Они бы кормили нас пустыми обещаниями, — ответила мама. — А это ещё хуже, чем пустой желудок.
Мама заплатила алтайке за одну картофелину, а после и за право её сварить. Это была какая-то бессмыслица.
— А сколько у нас осталось денег? — спросила я.
— Та почти нисколько, — ответила мама.
Мы попытались уснуть, прижавшись к маме на голых досках. Баба храпела на своей соломе. Её кислое дыхание заполняло маленькое помещение. Родилась ли она в Сибири? Знакома ли ей другая жизнь? Я стала смотреть в темноту и представлять, что рисую по её чёрному полотну.
— Открой-ка, милая!
— Не могу, я очень волнуюсь, — сказала я маме.
— Она ждала, когда ты придёшь, — сказала мама папе. — Уже несколько часов держит этот конверт.
— Открывай, Лина! — говорил и Йонас.
— А что, если меня не взяли? — спросила я, сжимая конверт у вспотевших пальцах.
— Значит, возьмут в следующем году, — заверяла мама.
— Пока конверт заклеен, мы не узнаем наверняка, — добавил папа.
— Открывай! — Йонас вручил мне нож для бумаг.
Я провела серебряным лезвием по складке на обратной стороне конверта. С тех пор как госпожа Пранас отправила мою заявку, я о ней только и думала. Учиться с лучшими художниками Европы. Какая возможность! Открыв верх конверта, я достала сложенный вдвое листик. Быстро пробежала глазами по тому, что было там напечатано.
«Уважаемая госпожа Вилкас, мы благодарим Вас за поданную Вами заявку на летнюю программу с изобразительных искусств. Отправленные работы производят сильное впечатление. С превеликим удовольствием мы предлагаем Вам место в нашей…»
— Да! Меня приняли! — закричала я.
— Я знал! — сказал папа.
— Поздравляю, Лина! — обнял меня Йонас.
— Мне аж
