— Давайте пока не принимать никаких решений, — сказала мама, поглаживая госпожу Грибас по рукам.
— Может, там какая-то ошибка, — добавила госпожа Римас.
Мама опустила глаза и зажмурилась.
61
Андрюс пришёл к нашему дому поздно вечером и разговаривал с мамой на улице.
— Андрюс хочет с тобой поговорить, — сказала мама.
Улюшка заговорила по-русски. Мама кивнула ей.
Я вышла. У дома, спрятав руки в карманы, стоял Андрюс.
— Привет. — Он ковырял землю носком ботинка.
— Привет.
Я бросила взгляд над домами. Ветер шевелил мои волосы.
— Теплеет, — наконец-то проговорила я.
— Да, — ответил Андрюс, взглянув на небо. — Идём прогуляемся.
Снег растаял, земля подсохла. Мы молчали, пока не приблизились к дому Лысого.
— Ты знаешь, куда нас повезут? — спросила я.
— Наверное, в другой лагерь. Кое-кто из энкавэдэшников, кажется, тоже едет. Они собирают вещи.
— Я всё думаю о папе и о том, что о нём было написано в той папке.
— Лина, я узнал, что значит то слово, — сказал Андрюс.
Я остановилась в ожидании ответа.
Он ласково отбросил волосы от моих глаз.
— «Соучастие», — объяснил он.
— Соучастие?
— Наверное, это значит, что он помогал кому-то, кто был в опасности, — сказал Андрюс.
— Разумеется, он так поступал. Но ты ведь не думаешь, что он совершил какое-то преступление, не так ли?
— Нет, конечно! Мы не преступники, — сказал он. — Ну, может, разве что ты — воруешь дрова, ручки, документы. — Он взглянул на меня, сдерживая улыбку.
— О, тебе следовало сказать: помидоры, шоколад, водку…
— Ага, и кто его знает, что ещё, — продолжил Андрюс.
Он взял мою руку и поцеловал её.
Мы шли, держась за руки, и молчали. Я замедлила шаг.
— Андрюс, мне… страшно.
Он остановился и взглянул на меня.
— Нет. Не бойся. Не давай им ничего, Лина, даже свой страх.
— Я не могу иначе. Я ещё даже к этому лагерю не привыкла. Я соскучилась по дому, по отцу, по школе, двоюродной сестре… — Я начала задыхаться.
— Тихо, — ласково сказал Андрюс и прижал меня к груди. — Следи за тем, с кем и о чём говоришь. Не теряй самообладания, ладно? — прошептал он.
Андрюс крепче сжал меня в объятиях.
— Я не хочу уезжать, — сказала я.
Мы стояли молча какое-то время.
Как я здесь оказалась? Как оказалась в объятиях почти незнакомого парня, которого уже не хочу потерять? Интересно, что бы я думала об Андрюсе в Литве? Понравился ли бы он мне? А я ему?
— Я не хочу, чтобы ты уезжала, — едва слышно прошептал он.
Я зажмурилась.
— Андрюс, нам нужно домой.
— Понимаю, — сказал он. — Идём.
Он взял меня за руку, и мы пошли обратно.
— Я буду тебе писать. Буду присылать письма в село.
Он кивнул.
Мы вернулись к нашей лачуге.
— Подожди, — сказала я.
Я вошла внутрь, забрала все свои рисунки, даже на маленьких бумажках, из-под подкладки чемодана, а также вырвала листы из блокнота, вышла из дома и отдала их Андрюсу. Портрет его матери с разбитым лицом выскользнул и полетел на землю. Оттуда на нас смотрели её заплаканные глаза.
— Что ты делаешь? — спросил он, быстро подобрав рисунок.
— Спрячь их. Береги их для меня, — сказала я, положив руки на кипу рисунков. — Я не знаю, куда нас повезут. Не хочу, чтобы их уничтожили. Здесь столько меня, столько всех нас… Найдешь для них безопасное место?
Он кивнул.
— У меня под койкой доска в полу снимается. Там я прятал «Домби и сына». Лина… — медленно произнёс он, глядя на рисунки. — Рисуй, не останавливайся. Моя мама говорит, в мире не знают, что с нами делает Советский Союз. Никто не в курсе, чем пожертвовали наши родители. Если бы в других странах об этом знали, то помогли бы.
— Я буду рисовать, — пообещала я. — И всё записывать. Поэтому ты для меня их береги. Спрячь.
Он кивнул.
— Только обещай быть осторожной. Не дури там: папки не воруй и под поезда не бросайся.
Мы взглянули друг на друга.
— Ну и книжек без меня не кури, ладно? — добавил Андрюс.
Я улыбнулась.
— Не буду. Как думаешь, сколько у нас времени?
— Не знаю. Это может случиться в любой день.
Я приподнялась на носочки и поцеловала его.
— Красивая, — прошептал он мне на ухо, прикоснувшись носом к щеке. — Уже знаешь, что это значит?
Он поцеловал меня в шею.
— Ещё нет, — ответила я и закрыла глаза.
Андрюс выдохнул и медленно сделал шаг назад.
— Передай Йонасу, что утром я к нему забегу, хорошо?
Я кивнула. На моей шее ещё чувствовалось тепло его губ.
Он пошёл прочь в темноте, пряча под полой мои рисунки, но оглянулся и посмотрел на меня через плечо. Я помахала ему. Он — мне. Его фигура становилась всё меньше и меньше, а после и вовсе исчезла в сумерках.
62
Они пришли перед рассветом. Ворвались в дом, размахивая винтовками, так же, как и десять месяцев назад. У нас были считанные минуты на сборы. Однако в этот раз я была к этому готова.
Улюшка встала с соломы и что-то крикнула маме.
— Не орите. Мы уходим, — сказала я ей.
Улюшка бросилась давать маме картофель, свеклу и другие запасы. Йонасу сунула толстую шкуру какого-то животного, чтобы тот положил в чемодан. Мне дала карандаш. Я просто поверить не могла. Почему она даёт нам еду? Мама попыталась её обнять, но не получилось — Улюшка оттолкнула её и куда-то потопала.
Энкавэдэшники велели нам ждать возле дома. К нам подошёл господин с часами. Он тоже был в списке. Госпожа Римас шла за ним, затем — девочка с куклой, её мать и целый поток других людей. Мы медленной процессией побрели к колхозному управлению, волоча свои вещи. Лица людей казались на несколько лет старше тех, с которыми мы прибыли сюда десять месяцев назад. Я тоже стала настолько старше?
К нам со слезами на глазах подбежала госпожа Грибас.
— За вами прислали. Вы едете в Америку. Я только что узнала. Пожалуйста, не забудьте меня, — умоляла она. — Не дайте мне погибнуть здесь. Я хочу домой!
Мама и госпожа Римас обнимали госпожу Грибас. Уверяли, что не забудут о ней. И я никогда её не забуду — и ту свеклу, которую она прятала для нас под юбкой.
Мы шли дальше.
Издалека доносились рыдания госпожи Грибас. Из дома вышла Ворчливая. Она помахала нам похудевшей рукой и кивнула. Дочки держались за её юбку. Я
