— Японцы бомбили Перл-Харбор, бомбили… — сказал тот.
— Перл-Харбор? Они Америку бомбили? — спросила госпожа Римас.
— Когда? — уточнил Лысый.
— Несколько месяцев назад. Где-то на Рождество. На Рождество, — он нервно заговаривался, повторял слова.
— Значит, США объявили войну Японии? — спросила мама.
— Да, и Британия тоже. Британия тоже объявила.
— Ты сам откуда? — спросил Лысый.
— Из Литвы, — сказал тот.
— Это понятно, идиот. А сегодня откуда?
— Из Калманки, — ответил мужчина. — Да, из Калманки.
— Калманка, значит. А что это: тюрьма или лагерь? — спросил Лысый.
— Лагерь, гм, лагерь. Картофельные поля. А вы?
— Мы работали на свекольных полях возле Турочака, — ответила мама. — В вашем лагере были лишь литовцы?
— Нет, в большинстве своём — латыши, — ответил мужчина. И финны. Да, финны.
Финны. Я совсем забыла о Финляндии. Вспомнилось, как однажды к нам пришёл доктор Зельцер, искал папу. Советский Союз вторгся в Финляндию.
— Это всего лишь в тридцати километрах от Ленинграда, Елена, — сказал маме доктор Зельцер. — Сталин хочет усилить защиту на Западе.
— Финны будут вести переговоры? — спросила мама.
— Финны — народ сильный. Они будут воевать, — ответил доктор Зельцер.
64
Поезд катился вперёд. Этот тарахтяще-скрипучий ритм рельс просто пытал меня. Нас с Андрюсом разлучили, меня бросили куда-то в неизвестность. Металлическая лампа раскачивалась вверху, словно маятник, освещала пустые лица, раскидывала тени по вагону. Янина шепталась с духом своей погибшей куклы и тихонечко смеялась.
Жёлтая девочка кашляла и задыхалась возле Йонаса. Сплюнула кровь ему на спину. Мама быстро стащила Йонаса с полки, сорвала с него рубашку и выбросила в туалетную дыру. Но, похоже, толку от этого не было: мы все дышали одним воздухом. Вряд ли в слизи и крови, что попали на рубашку, содержалось больше заразы.
— Ой, извини, пожалуйста, — всхлипывала девочка. — Я тебе рубашку испортила.
— Да ничего, — успокоил её Йонас, обхватив себя руками. Пятна после цинги с него ещё не до конца сошли. На коже, которая туго обтягивала рёбра, оставались розовые точки.
Высокий — Повторитель — радостно разглагольствовал, убеждённый, что мы в Америку, в Америку… Я ни в чём не была уверена, кроме того, что ужасно хочу увидеть папу, Андрюса и родной дом.
В третью ночь я проснулась. Кто-то меня легонько расталкивал. Подняв веки, я увидела огромные глаза Янины. Над ней раскачивалась лампа.
— Янина! Что случилось?
— Это Ляля…
— Объясни Ляле, что сейчас нужно спать, — сказала я и закрыла глаза.
— Она не может уснуть. Говорит, что жёлтая девочка умерла.
— Что?
— Ляля говорит, что она умерла. Ты можешь глянуть, у неё глаза закрыты? А то мне страшно смотреть.
Я прижала Янину к себе, положив её голову себе на грудь.
— Тихонько. Засыпай.
Она дрожала. Я прислушалась. Больше никто не кашлял.
— Тихо-тихо. Засыпай, Янина. — Я ласково её раскачивала.
Я подумала об Андрюсе. Что он там сейчас делает в лагере? Быть может, смотрит на мои рисунки? Я засунула руку в карман и сжала камешек. Перед моим взором предстал улыбающийся Андрюс — он дёргал меня за шапку в очереди за хлебом.
Жёлтая девочка в самом деле умерла. Подтёки крови протянулись по её лицу от уголков рта до подбородка и так и засохли. На следующий день охранники выбросили её окоченевшее тело из вагона. Мать, рыдая, бросилась за дочерью. Прозвучал выстрел. Что-то тяжёлое упало на землю. Мать, которая скучает за ребёнком, их раздражала.
Ненавистная мне когда-то Улюшка спасла нас от голода в поезде. Мы питались тем, что она дала маме, и делились с остальными. Я нарисовала широкое лицо Улюшки и пряди чёрных волос вокруг, пытаясь, несмотря на движение поезда, выводить линии аккуратно.
От воды и серой баланды из вёдер никто не отказывался. Мы ели жадно, облизывая ладони и обсасывая грязные пальцы. Мама Янины часто спала. Я же, несмотря на усталость, никак не могла уснуть. Меня всё время будили грохот, шум и движение поезда. Я сидела и задавалась вопросом, куда нас везут и как сообщить об этом папе.
Янина потрогала Лысого за плечо.
— Я слышала, что вы еврей, — сказала она.
— Такое, значит, слышала? — ответил он.
— Это правда? — спросила Янина.
— Да. А я вот слышал, что ты — маленькая проныра, это правда?
Янина задумалась:
— Нет, я так не думаю. А вы знаете — Гитлер с фашистами могут убивать евреев? Мне мама сказала.
— Твоя мама ошибается. Гитлер уже убивает евреев.
— Но почему, за что? — спросил Йонас.
— Евреи — это такие себе козлы отпущения за все проблемы Германии, — сказал Лысый. — Гитлер считает, что ответ на всё — расовая чистота. Детям такого не понять.
— Так вам лучше здесь с нами, чем у немцев? — спросил Йонас.
— Ты думаешь, я бы это выбрал? Хоть под Гитлером, хоть под Сталиным — эта война нас всех погубит. Литва оказалась меж двух огней. Вы слышали, что тот мужчина сказал. Японцы бомбили Перл-Харбор. США, наверное, уже союзники СССР. Но довольно разговоров. Помолчите, — сказал Лысый.
— Мы едем в Америку, — говорил Повторитель. — В Америку.
65
Прошла неделя, и посреди ночи поезд остановился. Госпожа Римас увидела знак с надписью «Макаров». Нас выгнали из вагонов, и вокруг моего лица закружился воздух — чистый, свежий. Я вдыхала через нос, а выдыхала через рот. Охранники направили нас к большому зданию в сотне метров от нас. Мы вытащили свои грязные вещи из вагона. Мама упала на землю.
— Быстро поднимите! — велела госпожа Римас, оглядываясь в поисках охранников. — Раз уж они могут пристрелить мать, что плачет за ребёнком, то женщину, которую не держат ноги, — тоже!
— Со мной всё хорошо. Просто я устала, — уверяла мама. Мы с госпожой Римас поддерживали её. Йонас тащил наши вещи. Возле здания мама снова споткнулась.
— Давай!
Подошли два энкавэдэшника с винтовками. Мама двигалась слишком медленно.
Они шагали в нашу сторону. Мама выпрямилась. Один из энкавэдэшников сплюнул на землю. Другой взглянул на неё. У меня всё в животе так и упало. Крецкий! Он ехал с нами.
— Николай! — медленно сказала ему мама.
Крецкий показал в противоположную сторону и направился к другой группе людей.
Здание было огромным — какой-то гигантский сарай. Здесь, наверное, собралась тысяча людей. Мы так устали, что даже не разговаривали. Просто попадали на землю на свои вещи. Мои мышцы расслабились. Земля оказалась такой приятно устойчивой — словно подо мной кто-то выключил метроном.
