-- Я не понимаю, -- сказал тогда Харди, раз заняться было нечем (можно было надеяться, что однажды Джоне его развлечение надоест). -- Вы с нами или не с нами? За нас наверняка очень большой выкуп назначен, Мик обычно щедр. Но если что: предлагаю в два раза больше. У меня есть деньги.
-- О да, -- отозвался Гарри голосом усталым и рассеянным. -- У вас есть деньги. Наследство госпожи Элеоноры было достаточно солидным... Я помню вас ребёнком. Госпожа Элеонора была еще жива, когда мне довелось с вами познакомиться. Я даже держал вас на руках. Вы, конечно, не помните. Было вам тогда года два. Может, чуть больше, но точно не больше трёх.
-- Да, не больше. Мама погибла через несколько дней после моего третьего дня рождения.
-- Я сожалею. Я работал на вашего отца. Это был превосходный человек.
Харди думает: вероятно, превосходный. Жаль, не довелось познакомиться с ним поближе. А так-то Харди его вечно разочаровывал, да и отец, в общем, не больно-то радовал своим присутствием в жизни Харди.
-- Он очень изменился после смерти госпожи Элеоноры. Ему было тяжело. Но вас он любил.
Харди, может, тоже очень изменился. Стал сиротой. Можно было ему разок сказать, что, де, отец-то у него всё же остался.
Впрочем, об этих вещах он и думать не хочет. Отец мёртв, и Харди помнит тот день, когда Мик написал, мол, место в Палате пэров теперь его, а он не знает, что с ним, дьявол побери, делать.
-- Так вы с нами?
"Современная молодежь совершенно не понимает, что верность не покупается и не продаётся. Её даже заслужить нельзя -- она просто однажды возникает." -- очень громко говорит Гарри, а Харди понимает, что вовсе не говорит, а очень даже думает.
Но громче всех думает Джона, и с восторгом.
***
Они тут жили много тысяч лет назад.
Они говорят все одновременно, и Джона начинает кричать, чтобы или они не вопили ему во все мозги разом, или бы он сошёл с ума и ему бы тогда, наверно, стало на них плевать.
Им сделалось стыдно. Но они всё равно вибрировали от радости, потому что все они теперь мертвы, а мёртвые ничего не делают, ничего не могут, а только бесконечно думают и думают об одном и том же.
"Когда это место придумывалось, -- с обидой говорит один, -- думали, что мы тут будем вечно живы, и что никогда теперь и никто не уйдет безвозвратно. И вот мы не ушли, застряли здесь, а все остальные -- ушли."
И начинает хохотать.
Джона его понимает: много тысяч лет ничем не заниматься -- станешь тут хохотать.
Он отмахивается.
"Было ведь хорошее. Приходили советоваться. Приносили свежую кровь животного и сладкие тёплые свечи, которые горели и грели ещё долго после того, как живые уходили."
"А у меня, -- говорит другой, -- была дочь. Очень красивая и умная. Но она умерла, а сюда не попала. Где теперь моя доченька?"
Джона не знает. Откуда он может знать?
"Где?"
"А ещё был смешной человек, который просидел здесь год и всё это время слушал всех разом. А потом стал белый-белый, седой.
Но смешной. Он задавал вопросы вроде того, в чём смысл жизни. Мальчик, если мы умерли, это не значит, что мы стали умней. Мы просто умерли."
Джона кивает.
"Сколько вас здесь?"
Заступает какой-то совсем блёклый, истончившийся, и мелко похихикивает.
"Тридцать два миллиона. Но это только здесь. А там, дальше, нас миллиард. Слушай..."
Джона не может не слушать.
***
Становится всё холоднее. И Харди тоже их теперь видит: ему холодно, и он видит, как воздух в полумраке слоится и дрожит.
***
"Моя жена сказала, что нужно попробовать. Я всё равно умирал, ничего нельзя было сделать, но она не хотела со мной расставаться. И где теперь моя жена?"
И продолжает мелко смеяться. У них самый важный вопрос: где все остальные. Но почему им неинтересно, где сейчас они сами?
Тут так темно и холодно.
"Мне нужно на свет, в тепло," -- пытается объяснить им Джона.
Но их тут тридцать два миллиона.
И они хотят крови жертвенного животного и теплых сладких свечей, чтобы горели и грели.
Джона не может им дать. У него нет ни жертвенного животного, и свечей. Тепла в нём самом тоже не очень много.
Он вообще тут бессмыслен и совершенно ничем не может помочь. Джоне очень печально. Он хотел бы попросить прощения, но, чувствует, здесь он не виноват.
***
Постепенно Харди привыкает. Проходит, возможно, час, а, вероятно, и больше. Харди больше не дрожит.
Он думает о цивилизации, которая погибла, но оставила своих мёртвых смотреть на развалины.
Харди жутко, но не страшно.
***
Джона поднимается, чтобы уйти.
"Я не могу всех выслушать, -- пытается объяснить. -- Не могу всем помочь. Вам, наверно, и нельзя помочь. Если что-то должно закончиться, то пусть и заканчивается. Наверно, больно вот так застрять."
"Мы были созданы из любви, -- возражают. -- Потому что нет ничего страшнее смерти, нет ничего более противного людям: смерть разрушает все узы, даже те, что были созданы с великой любовью."
Поддакивают эхом: "Мы всего лишь хотели всегда быть вместе. Теперь мы вместе."
"И можем быть вместе с тобой."
Они прозрачные. Джона смотрит на свою руку: плотная, тёплая и настоящая. А здесь совсем темно, если выключить фонари. Сверху жарко, а здесь можно лечь и умереть от холода.
Джоне это совсем не нравится. Джоне тут жутко и противно. И никакой любви он вовсе не чувствует. Он так им и говорит, и тогда они обижаются.
И, ну. Обрушиваются.
***
Джона начинает хрипеть.
***
В них нет любви, совсем. Они холодные и злые. Они устали в ледяной темноте ходить по кругу. У них печальные, сухие и уже потерявшие всякий смысл истории и жизни.
Но крови им хочется. Не обязательно, кажется, жертвенных животных. Джона или там Харди им вполне сойдут.
"Однажды, -- шепчет один, -- мы тут столько крови пролили. Но давно было. А никто не просил этих людей сюда прилетать. Это сейчас мы слабые."
***
-- А ну! -- кричит Гарри. -- А ну, расступитесь!
И всё же хватает Джону за шкирку, и тащит.
***
Харди подскакивает, потому что Джона замешкался и растерялся, и Харди пользуется моментом, и бежит по лестнице вверх, и Гарри встряхивает Джону раз и другой и
