Когда английские брауни, прибыв в хозяйском багаже в Америку, стали обживаться, то пристроились на фермах и взялись, как им положено, следить за порядком. Но отчего-то у них стали рождаться странные детишки – родители вовсю порядок соблюдает, а этот мелкий уродец так и норовит напакостить, порушить, опрокинуть. Было таких детишек немного, но брауни забеспокоились. Можно, конечно, почудить, подразнить хозяев, но не до такой же степени. В конце концов они сговорились и прогнали разом всех уродцев-вредителей с ферм, хоть мамушки с бабками и рыдали в три ручья.
Но у домовых есть волшебное словечко «цыц!» Если домовой дедушка этак прикрикнет на супругу, она сжимается в комочек и слова уже поперек не скажет. У брауни есть английское волшебное «шат ап!» Тоже хорошо действует.
Избавились, значит, на фермах от уродцев, а куда тем податься?
Тогда как раз случилось у людей нечто, домовым и брауни непонятное. Они стали всякие устройства изобретать. Двести лет пахали на лошадях плугом, домовой дедушка обычно сам показывал, какой масти скотину покупать, а если лошадь не вороная, а, скажем, рыжая, злился, гриву ей по ночам путал. И вдруг вместо лошади – какая-то тарахтелка на колесах, которая еще и воняет! Изгнанников все эти новшества сперва пугали не менее, чем обычных брауни, а потом она наловчились портить трактора, автомобили и велосипеды. Появились летательные аппараты – они и туда полезли. Умели-то они лишь вредить. И детишек своих так растили: главное – навредить.
Кончилось тем, что на той стороне глобуса, в не внушающей доверия Америке, людям надоели необъяснимые отказы техники. Нашелся кто-то умный, понял загадочную природу безобразий, на аэродромы привезли колдунов – индейских, надежных, привезли деревенских ведьм, выбрав тех, что поупрямее и позлобнее. И – все!
Вредители эти, которых американские летчики прозвали гремлинами, поняли, что в Америке им ничего не светит, и стали всеми правдами и неправдами перебираться в Европу. Там они разбрелись кто куда, портя все, что подвернется под руку, и один забрался совсем далеко, в глубинку, где его пожалела, не разобравшись в сути дела, домовиха. Оттуда его и извлек Трифон Орентьевич, тогда еще просто Тришка, и подсадил в колонки ночного клуба, чтобы там наконец прекратились ночные грохоты и вопли.
Потом он нашел для Олд Расти другое место – здоровенный внедорожник, хозяин которого совсем обнаглел. Потом гремлин уже сам высматривал технику, которую стоило бы испортить. И, наконец, поселился на автостоянке.
У домовых развито чувство благодарности, они добра не забывают. Что-то похожее проснулось и в заскорузлой душе Олд Расти. Трифон Орентьевич на дружбу особо не набивался, и все, что делал для гремлина, диктовалось ответственностью: я тебя, дурака, сюда притащил и бросить уже не могу. Но Олд Расти наладил между ними что-то вроде приятельства.
Встречались они редко, Трифону Орентьевичу было не до беготни, забот по дому хватало, но по его распоряжению гремлина подкармливали, а вдовая домовая бабушка Прасковья Перфильевна его тайком пожалела и пригрела, но открыто с ним жить не стала – боялась дурной славы. Так – в гости порой приходил, и то – поди разбери, что лопочет.
Арсюшка и Гордейка нашли отца на шкафу. Там была воздвигнута целая крепость из сумок и чемоданов, в ней мог и медведь с удобствами расположиться – снизу бы его не разглядели. Так что домовые туда преспокойно лазили среди бела дня, а бывало, что прятались от родительского гнева.
Трифон Орентьевич заделывал дырки в большой сумке. В ней лежали старые шерстяные одежки хозяйских детей – хозяйка все собиралась отнести их подруге, да не получалось. А дырка в такой сумке – это открытые ворота для моли.
– Олд Расти велел передать… – Гордейка задумался и выпалил: – Хавай тулю!
– Чего хавать? – удивился Трифон Орентьевич. – Какую тулю?
– Гуд бай, – подсказал Арсюшка.
– Гуд бай – это он всегда говорит. А передать велел…Айхай…лай… тай…
Трифон Орентьевич понял, что напрасно пошел на поводу у старших. Нужно было учить сыновей не только сковородки драить! Время такое – как бы почтенные домовые дедушки ни отбрыкивались, а английский язык даже домовым нужен.
– И еще – фуд ему больше не нужен, – напомнил Арсюшка.
– Так… Что ж он, помирать собрался?
Братцы-домовята переглянулись.
– Может, заболел? – запоздало догадался Гордейка. – Вид у него был – краше в щель заталкивают!
Гробов у домовых не водится, и насчет тех, кого решено похоронить, они тоже не совсем уверены, что это смерть. Просто домовой дедушка или бабушка начинают понемногу усыхать, спят все дольше, и вот их уже нельзя добудиться. Тогда всем миром ищут подходящую щель и прячут туда тельце – мало ли, вдруг проснется, так чтоб выкарабкался.
Трифон Орентьевич почесал в затылке. Он кое-что знал о повадках брауни, от которых происходят гремлины, однако о похоронных обычаях не читал, и чтобы к гремлину прицепилась хвороба – тоже впервые услышал.
– Хавай тулю, значит… А ну, вспоминайте, бездельники, что он на самом деле велел передать!
Назвать домового бездельником – страшное оскорбление, но батя школит своих чад так, как считает нужным. И никто не обижается!
– Вспомнил! – обрадовался Арсюшка. – Хэви метал!
– Это же шум такой! – возразил Трифон Орентьевич, порой вынужденный слушать музыку в комнате старшего хозяйского сына.
– Ну, хэви… Ай хэв, вот!
С немалым трудом восстановили всю фразу «ай хэв ту лив ю».
– «Я должен вас покинуть», – перевел Трифон Орентьевич. – Вот чудак! Куда ж это он собрался? Ладно. Бегите к матери, пусть вам работу даст. Я сам разберусь.
Он не хотел, чтобы жена проведала, что он к Прасковье Перфильевне собрался. Вдовая домовиха может и прикормить, такое бывает, и Маланья Гавриловна про эти штучки наслышана. Хотя в супруге своем ненаглядном уверена, а все же ей такое гостевание не понравится.
Прасковья Перфильевна жила в соседнем доме и состояла при старенькой бабушке. После смерти супруга Прасковья Перфильевна была звана на сходку и там объяснила, что пока может сама управляться по хозяйству, а если ей найдут хорошего мужа из безместных домовых, то будет очень рада, примет его и будет с ним жить. А до той поры она потихоньку привечала гремлина.
Трифон Орентьевич замешкался на шкафу, потом встретил в межэтажных перекрытиях родного деда, Мартына Фомича. Пришлось вступить в беседу. Когда он добрался до вдовой домовихи, близилось утро.
Прасковья Перфильевна впустила его в свое жилище, устроенное на антресолях, и сперва запиралась и увиливала, а потом рассказала: к гремлину два раза приходили
