Газеты доставлялись крайне неаккуратно, но вечером почтальон приносил длиннейшие телеграммы Петербургского агентства, любезно посылаемые бывшему начальству… Телеграммы властно возвращали к трагической действительности и погружали в сумятицу. Надеяться было не на что, и воспаленное воображение убегало вперед, силясь представить себе, конкретизировать неминуемое страшное завтра.
Мучительно было думать о возвращении в Петербург, но и здесь не сиделось. Выбраться из Феодосии было уже не легко, лишь с помощью всесильных Крымов удалось получить на нашу компанию из восьми человек двухместное купе и разместиться в нем и на полу, и на багажной сетке, но зато можно было утешаться, что хуже не будет: когда на каждой станции поезд осаждался все новыми толпами, мы знали, что на нашу клетушку никто не покусится и мы останемся среди своих.
Чем ближе к Москве, тем все больше вагон наполнялся самыми фантастическими слухами о походе Корнилова, ронявшими в душу искры надежды на изменение безотрадного положения. Возбужденное настроение Московско-Курского вокзала, кишевшего офицерами в походной форме, укрепляло надежду, но тем сильнее была депрессия, когда мы утром 2 сентября на Николаевском вокзале в Петербурге больше почувствовали, чем узнали, что «заговор Корнилова» не только не удался, но смертельно разбередил революционную болячку.
В редакции было большое смятение, со всех сторон на «Речь», и в частности на Милюкова, пальцами показывали, как на вдохновителей и виновников заговора, министры печатали противоречивые заявления, чрезвычайно загадочной представлялась роль Керенского, В. Львова, Савинкова, уволенного от должности генерал-губернатора, только что им занятой; застрелился непосредственно после разговора с Керенским Крымов. На «Речь» все же не решились обрушиться, но несколько правых газет было закрыто, на другой день та же участь временно постигла и газету Горького. Донской атаман Каледин был объявлен мятежником, но перед ним, огражденным защитой войскового круга, правительство спасовало.
В разных городах выступление Корнилова и Каледина объявлено было подготовкой диктатуры и в ответ провозглашена была республика. В противовес Московскому государственному совещанию в Петербурге созвано было Демократическое совещание, превратившееся во временный Совет республики (Предпарламент) или, как несколько раз оговорился Керенский, в «Совет временной республики», и эта феерия разыгрывалась на фоне зверских самосудов над офицерами и полного разложения фронта. Впечатление было такое, что страна корчится в предсмертных судорогах.
В Совете республики неожиданно и мне пришлось принять участие. Организация этого надуманного учреждения была бесформенной и случайной – тут было представительство партий, кооперативных союзов, разных обществ, потому и в нашем обществе был поднят вопрос о делегировании представителей. Тщетно указывалось, что печать ежедневно подает свой голос, что общего взгляда мы не имеем и потому положение представителей будет затруднительное – подавляющее большинство настаивало, что «шестая держава» должна быть представлена, нам было отведено два места, я удостоился единогласного избрания, а коллегой моим оказался Леонид Андреев.
Участие в Совете было тем более тягостно, что совершенно изможденный Милюков уехал на отдых в Крым, и забота о «Речи» целиком легла на мои плечи. Созыв Совета отмечен был, как и все действия Временного правительства, большой торопливостью. Тем не менее для размещения его не воспользовались Таврическим дворцом, пустовавшим после вытеснения оттуда революционного Совета и упразднения Государственной думы, а стали приспосабливать Мариинский дворец, что потребовало времени и непроизводительных расходов. В ожидании переустройства члены Совета, тотчас же распределившиеся по партиям и группам, собирались в своих частных помещениях. И вот ровно десять лет спустя я вновь очутился в обстановке политической кухни, из которой, после роспуска Второй Думы, бежал. Поразительно было, что здесь ничего не изменилось, десять лет, да еще каких, не произвели существенных изменений, разве что все успело поблекнуть, слинять. Было много новых, мне неизвестных лиц, нисколько не менявших общего вида картины, как обновление состава статистов не влияет на впечатление от знакомой театральной сцены. Солисты были все те же. В отсутствие Милюкова председательствовал, нет – священнодействовал Винавер, он торжественно приветствовал новичков, наставительно разъяснял порядок голосований, преподавал основы тактики, распределял членов фракций по комиссиям, и новички благоговейно внимали поседевшему в боях соратнику.
И заседание идет неизменно в том же русле, что и десять лет назад, правые кадеты спорят с левыми, информаторы сообщают о намерениях соседних фракций и предлагают контрпланы, закрытой баллотировкой производятся различные выборы по заранее составленным спискам. Кадетская фракция занимала теперь правый фланг, направо от нее никто голоса не поднимал, да и она была на положении «терпимой»… Председательствующий тяготел к соглашательству с социалистами вразрез с Милюковым, который теперь, напротив, решительно отгораживался от них: «Это груз, который тянет на дно». Он был глубоко уверен, что «происходит процесс разочарования в лозунгах, выдвинутых крайними партиями, и мы должны этот процесс ускорить».
Напряженно ждали все вступительной речи Керенского, не потому, что рассчитывали услышать нечто новое, важное, а лишь сигнал к состязанию. Это был и впрямь апофеоз «словесного чванства». Учреждение Совета должно было отвечать потребности правительства найти опору, продемонстрировать перед страной, что оно не висит в воздухе, а стоит на прочно спаянном фундаменте и способно совместными усилиями задушить анархию. Эти повелительные задачи тем легче были отброшены и забыты. Как в Первую Думу министерство пришло с пустыми руками, так и теперь никаких конкретных указаний речь главы Временного правительства не содержала. Все словно чуяли, что это последний случай свести счеты, разоблачить ошибки, сформулировать обвинения, и заботились только, как бы чего-нибудь не упустить, подобрать наиболее резкие выражения, не останавливаясь и перед смачной бранью; каждая речь дышала ненавистью: если бы большевики во главе с Троцким, прочитавшим вызывающую декларацию, не ушли сами из заседания, вряд ли оно
