Я вышел в кулуары и видел, как парламентеры от различных фракций перебегали с бумажками в руках, на которых начертаны были сакраментальные резолюции, к соседям для взаимного ознакомления и новых попыток согласования. Это достигнуто не было, голосование, произведенное среди невероятного шума, не давало точных результатов, недовольные требовали проверки, партийные загонщики рыскали по кулуарам – не застрял ли там кто-нибудь из своих, многие перестали понимать, за что они голосуют; проверка установила, что сводная формула, наспех во время голосования выработанная и объявленная отвергнутой большинством в несколько голосов, теперь столь же незначительным перевесом принята, и этот скандальный результат запечатлевается оглушительными аплодисментами и надрывным ревом, чтобы от края до края всем было слышно и стало ясно, что власть совершенно беспомощна, что ее можно взять голыми руками… Созыв Совета оказался просто преступлением против несчастной родины!
Упомянутое заседание Совета было последним, дальше в старых записях моих значится, что вечером я зашел к Каминке, где встретил нашу приятельницу, отличную пианистку П. и выдающегося инженера Пальчинского, тогда назначенного петербургским генерал-губернатором, и еще кое-кого из друзей. Говорить было не о чем, и, чтобы заглушить душевную маету, решено было музицировать. Кто-то в шутку предложил позвать Милюкова со скрипкой, на телефонный звонок Милюков, точно только и ждал приглашения, охотно откликнулся и через полчаса усердно пилил на скрипке бетховенскую сонату, а затем мы отправились на ночное бдение в редакцию.
На другой день Мариинский дворец имел какой-то странный вид: заседания не было, но в кулуарах толпятся кучки, вяло обсуждающие различные моменты вчерашнего молодецкого боя, расхаживают взад и вперед, заложив руки в карманы, и на всех лицах одно и то же усталое выражение: все, что можно было, уже сделано, больше ничего не придумаешь, остается ждать, что будет. Привлекает внимание Гучков, только что приехавший с фронта и попавший в Совет уже к шапочному разбору. Его засыпают вопросами, на которые он не успевает отвечать, и больше кивает с загадочной, чуть заметной улыбкой на лице. Стремительно проносится к телефонной будке с озабоченным видом Савинков. Громко, так, что всем слышно, спрашивает: «Княгиня дома? Нет? Быть не может. Мне экстренно нужно переговорить. Не забудьте же передать», – и раздраженно мчится обратно. «А вас еще не арестовали?» – спрашивают его. «Мы еще посмотрим, кто кого», – бросает он на ходу, задирая вверх дегенеративную голову. Вокруг вдохновенного оратора обер-прокурора Синода Карташева столпилась кучка и подшучивает: «А где вы завтра будете?», на что он совершенно спокойно отвечает, что ему должны отвести келью в монастыре. А вот, скользя сощуренными глазами по встречным, шествует управляющий делами Временного правительства, сын моего бывшего добродушного начальника, снисходительно вежливо здоровается – ему слоняться по кулуарам некогда, он обременен важными делами и вышел только поразмять ноги. «Что же завтра с нами будет?» Он изумлен таким вопросом и, пренебрежительно скривив губы, гортанными звуками вещает: «Что за вздор! Пусть только попробуют сунуться, им небо с овчинку покажется. Да, какие же сомнения?» Верит ли он сам этому и все-таки, что будет завтра?
Ребром поставил я этот вопрос на происходившем в этот последний день заседании комиссии по борьбе с анархией и контрреволюцией. Объяснения давали министр внутренних дел Никитин, заурядный московский адвокат, но социал-демократ, и начальник военного округа Полковников, как угорь скользивший между настойчивыми выпытываниями, какие меры приняты против открыто подготовляемого восстания. Ему усердно помогали члены комиссии – социал-демократы, которые парировали вопросами о происках монархистов. Из этого заседания я уехал домой с твердым убеждением, что рассчитывать действительно не на кого, и вопрос лишь в том, будут ли большевики смелее, чем 3 июля.
После бессонной ночи я чуть свет позвонил, не припомню куда, и ровный, бесстрастный голос методически стал перечислять одно за другим разные правительственные учреждения. Я нетерпеливо перебиваю: «Но каково же общее положение?» – «Вот я и называю вам учреждения, которые уже захвачены большевиками». Колени сразу подогнулись… Как обухом ударило резкое несоответствие между уравновешенным голосом информатора и потрясающим содержанием известия, словно бы речь шла об обыденном событии, которое в свое время и наступило. Но ведь так оно и есть, разве ты предполагал иное или надеялся на чудо, на сюрприз? Нет, зловещим сюрпризом было именно это тревожно ожидаемое известие – каким бы неизбежным оно логически ни казалось, оно не вмещалось в сознание, его нужно было вколачивать, и что-то внутри раскалывалось, чтобы дать ему место. Второй раз охватило такое же ощущение спустя два-три дня, когда в газете напечатан был список народных комиссаров во главе с Лениным: чудовищно невероятное стало фактом, и из истории России уже нельзя вычеркнуть, что темное подполье открыто на весь мир могло провозгласить себя властелином великой страны.
* * *25 октября мы ждали в гости к обеду московского приятеля, крупного промышленника С. Смирнова, последнего государственного контролера, с жизнерадостной женой, наслаждавшейся министерским званием мужа. Днем он позвонил из Зимнего, уже отрезанного от телефонного сообщения, только один провод случайно действовал. Заметно бодря голос, он просил передать привет жене: «Приехать к вам уже не придется, да и как и когда увидимся – не знаю». Когда же я передал жене привет, она сказала, что очень плохо чувствует себя и тоже приехать не может. Поздно вечером она позвонила, чтобы сказать, что у нее температура поднялась до сорока, и из расспросов стало ясно, что у нее острый приступ аппендицита и что нужен немедленно врач. Немало пришлось звонить, прежде чем нашелся один, согласившийся с Петербургской стороны поехать на Английский проспект и удостоверивший правильность моей догадки. Телефон звонил беспрерывно, сотрудники и приятели делились сведениями и невероятными слухами, сгущавшими и опережавшими события, – захвачен Зимний дворец, разрушенный пушками «Авроры», министров увезли в Петропавловскую крепость, но на Троицком мосту озверевшие матросы расстреляли их, женский батальон, оставшийся верным правительству, в плену и изнасилован солдатами…
Было около шести часов утра, в постель я не ложился, когда вновь затрещал телефон, и еле слышным голосом Смирнова сообщила, что только что ей по телефону передали из крепости привет от мужа. А ее рано утром отвезли в лечебницу, не совсем удачно оперировали; еще больная, с повышенной температурой от загрязненной раны, она переехала в казенную квартиру государственного контролера, у подъезда которой дежурил патруль обвешанных пулеметными лентами матросов и куда так неуютно было проходить под испытующими взглядами их зверских лиц, когда я ее навещал. Но вначале еще царило причудливое смешение стилей – распознавать начальство и отличать его от врагов было затруднительно, и уверенный вид, твердая походка не раз служили надежным щитом.
Выход газет
