Недолго, однако, продолжался бесперебойный выход газет. Большевики уделяли прессе все больше внимания и обрушились на нее знаменитым декретом, запрещавшим печатание коммерческих объявлений, покрывавших большую часть издательских расходов. Это было столь неожиданно и злобная подоплека декрета была так ясна, что он вызвал единодушное возмущение и среди социалистов, и вообще во всех организациях, прикосновенных к газетному делу. Наше общество решило игнорировать декрет, и началась борьба – власть, еще не решаясь на крутые меры, присылала в типографию красногвардейцев, которые рассыпали набор и дробили отлитые полосы. А редакции прибегали к всевозможным ухищрениям, чтобы обмануть бдительность. Типография эсеровского «Дела народа» охранялась преданными партии вооруженными солдатами, но с каждым днем борьба становилась труднее. Тогда по инициативе нашего общества и бюро социалистической печати созвано было собрание представителей разношерстных организаций, редакторов, издателей, журналистов, типографских рабочих… Такого импозантного объединения «буржуев» с социалистами и пролетариатом еще не бывало, и оно было подчеркнуто просьбой, чтобы я председательствовал. Удивительно было и единодушие ораторов, состязавшихся в возмущении попыткой удушения прессы, и заседание разыгрывалось как по нотам. Оставалось выработать резолюцию протеста, но выяснилось, что каждая организация пришла с готовой формулой. Предложение согласовать формулы, по существу не отличавшиеся между собой, неожиданно встретило возражения – больше всех горячились представители «Новой жизни». Только-только выставленный довод был отпарирован, как приводился другой, еще более туманный и нелепый. Когда в целях демонстрации единодушия внесено было предложение принять социалистическую формулу, один из соратников Горького откровенно заявил, что именно единодушного протеста они и не желают, ибо хотя в данном случае наши задачи совпадают, но «методы и цели остаются глубоко различными». Обычно молчаливый редактор «Дня» Кугель произнес пламенную речь, доказывая, что успех большевиков покоится на лицемерии, предательстве и трусости социалистов, а пролетариат вспомнил, что ему неуместно принимать общие решения с буржуями. С большим трудом удалось закончить собрание на принятии тут же составленного протокола, в котором приведены были все резолюции с указанием, что между участвующими не было разногласий в оценке большевистского декрета как попытки задушить независимую прессу. Нельзя было, однако, сомневаться, что при таких настроениях борьба с новой властью не имеет серьезных шансов на успех, что, предоставленные самим себе, мы вынуждены будем подчиниться, и, когда следующим декретом новая власть предписала отводить первую страницу ее постановлениям и декретам, это уже не вызвало действенного сопротивления.
В этот момент я был уже вне Петербурга. Одним из первых декретов было объявление кадетов «вне закона», и главарям пришлось скрыться. Милюков уехал в Москву в день переворота, за ним последовал Петрункевич, не терял спокойствия и Набоков. Он был арестован в Мариинском дворце вместе с другими членами Комиссии по выработке избирательного закона в Учредительное собрание и отвезен в Смольный, где красногвардейцы с разинутыми ртами глазели, как тщательно он совершает утренний туалет и омовение под водопроводным краном. Отпущенный через несколько дней из Смольного, он поспешил в Мариинский театр на благотворительный спектакль в пользу Литературного фонда, председателем которого состоял[92]. «Еще не отлита пуля, которая для меня предназначена», – хладнокровно отвечал он на предостережения друзей, и оказался прав: она была изготовлена не большевиками, а в другом лагере, теми, кто – формально – сам с ними боролся. Еще через несколько дней его уговорили уехать в Крым, где уже находилась вся семья. Много видных членов партии уже сидели по тюрьмам – князь Павел Долгоруков, Кокошкин, Шингарев и другие.
Мне уехать нельзя было, потому что заболела воспалением легких жена, но дома я не ночевал, а в редакцию являлся украдкой. Предосторожности были излишни – объявив кадетов вне закона, большевики ни разу не произвели обыска у редактора кадетского официоза, да и газету трактовали наравне с другими органами печати.
Смутно припоминаю несколько неожиданных посещений в эти тяжкие дни, в частности, заклятого врага по Второй Думе Пуришкевича. Говорил он без умолку, но на полуслове вдруг сорвался и убежал. Часто захаживал В. Коростовец, принимавший горячее участие в забастовке чиновников, а теперь проклинающий родину и работающий над отторжением от нее Украины.
Дома с трудом сиделось – мутило в голове от усилия ответить на всепоглощающий вопрос: как и когда… Я не видел человека, который сомневался бы в предстоявшем свержении большевиков. Вопрос сводился именно к тому, как и когда, но объективных данных для ответа не находилось.
15 декабря врачи разрешили жене выехать: прямо с постели, тщательно укутанную, мы отвезли ее на вокзал и с двумя младшими сыновьями, которым торжественно было обещано вернуться в Петербург через две недели, к началу школьных занятий, двинулись в Финляндию, на Иматру.
Перед оставлением родины
(1918–1919)
Иматра издавна была любимым местом отдохновения петербуржцев. Как в летний, так еще больше в зимний сезон гостиницы были плотно заселены, а в глухое время здесь не раз собирались конспиративные съезды революционеров разных толков.
Самым привлекательным на Иматре были дорожки вдоль водопада, которые, что ни шаг, открывали новый вид на стремительно свергающиеся массы воды, миллионами брызг сверкающие на солнце и так бешено устремляющиеся вперед, точно там ждет их неведомое счастье, которое вот-вот исчезнет. Как хорошо мечталось на этих дорожках: шум водопада мощно перекрывал все
