Теперь обе гостиницы были не просто заселены, но до последнего уголка переполнены, причем большинство составляли не кратковременные туристы, довольствующиеся одной-двумя неделями, а осевшие на неопределенное время. Стоимость жизни значительно выросла, а ценность рубля низведена была до одной пятой официального курса, так что утренний кофе обходился в 5 рублей, за каждый ломоть хлеба (белого уже не было) приплачивалось около рубля, яйцо стоило 2 рубля и так далее, но на дороговизну жаловались меньше, чем на ощутительный уже недостаток продуктов, и завидовали жившим в нескольких километрах от Иматры, в санатории Рауха, где за пансион платили свыше ста рублей в день с человека, но зато человек получал там и сахару вдоволь, и хлебом белым кормили, и даже пирожными баловали гостей. Дороговизна никого не стесняла – один рассказывал, что получил монополию на скупку беженского скота, и операция оказалась фантастически прибыльной, другой красочно повествовал о закупке «партии» кофе на несколько миллионов рублей, добрая половина коих прилипла к его рукам в награду за сложное путешествие по морям и океанам, пересеченным минными полями. Сотенным купюрам пришлось стыдливо смириться перед новенькими тысячными, деньги стали даже стеснять, и внимание больше было приковано к вывезенным брильянтам и всяким драгоценностям. Один банкир, выдвинув наполненный кредитными билетами ящик стола, предлагал зачерпнуть – «пригодятся вам»; член правления «Салолина и Саломаса», адвокат, просил облегчить его, взяв изрядный тючок шведской валюты (он дошел потом в эмиграции до крайней бедности), третий умоляюще спрашивал, не возьму ли к себе один из саквояжей с драгоценностями, и все неизменно прибавляли: «В Петербурге сочтемся».
Среда, в которой мы очутились, была мне мало, а отчасти и совсем незнакома, и порой казалось, что нас столкнуло сюда для общей жизни с разных планет. Наиболее занятными были яркие представители аристократии, признававшие, что их песенка спета: стоило ли поднимать такую бучу, делать революцию – мы бы и сами ушли. Два свитских генерала, виновники страшного разгрома вверенных им гвардейских частей, уволенные еще Гучковым, так непринужденно чувствовали себя в новом положении, точно говорили: наконец-то догадались убрать нас.
Однажды в нашу комнату вошел незнакомый человек и с таинственным видом сообщил, что меня просит зайти в соседнюю комнату только что приехавший господин, чтобы переговорить по важному делу. Я увидел необычайно возбужденного молодого человека. Это был принц, разведенный муж великой княгини[93]. Мне еще не приходилось видеть такую степень растерянности. «Никто не знает еще о моем приезде, – шептал он. – Я узнал случайно, что вы здесь, и прежде всего хотел с вами обсудить. Посмотрите – вот паспорт мой». На старом бланке волостного правления стояло: «Рамонский (Рамонь была его латифундия) волостной комитет удостоверяет, что Имярек, таких-то лет, такого-то роста, с такими-то приметами увольняется на год для свободного проживания в разных городах империи».
«С таким паспортом можно ведь спокойно жить, не правда ли? Я и сам член комитета. По убеждениям я, собственно, эсер, но еще не вполне познакомился с программой. Я могу много интересного сообщить. Но вы спрашивайте, я буду отвечать на вопросы, а то мысль разбегается, связно не могу, так утомительно». Я обратил внимание на присутствие здесь его приятелей генералов. «Знаю, все знаю. Но раньше хотелось с вами посоветоваться. Ну, теперь пойдемте». Приятелей мы застали за бриджем, князь вскочил от радости, и они бросились друг к другу в объятия, горячо целовались и восклицали: «Петя! Какими судьбами?» – «Пробрался к родителям, чтобы поздравить с золотой свадьбой». – «Где же родители?» – «Недалеко отсюда, на своей даче. А что ты поделываешь, Сережа?» – «Да вот сижу и жду. Виноват, господа», – обратился он к партнерам, опять уселся боком к столу, закинул ногу на ногу и сразу забыл о приезжем, который, потоптавшись и пугливо озираясь, убежал к себе и тем дал возможность князю подробнейшим образом рассказать историю женитьбы принца, причины развода и т. д.
Компанию в бридж этим генералам составляли два еврея. Один был Воробейчик, по званию аптекарский помощник, а по профессии биржевой маклер, другой Хват, не человек, а наскоро с уродливой головой сколоченный обрубок, поставленный на толстые кривые ноги, до подозрительности молчаливый. Главенствовал в гостинице маленький, как ртуть подвижный, как пустая бочка шумный, ставший во время войны притчей во языцех банкир, которого никто иначе не называл как Митька. Презрительная кличка нисколько не мешала связям с такими сановниками, как Горемыкин и Штюрмер, и признанию его финансового авторитета, питавшегося сногсшибательными комбинациями. Но во время войны эти связи не помешали и арестовать богатого банкира, чтобы предъявить ему нелепейшее обвинение в государственной измене, и только благодаря воздействию Распутина ему удалось вырваться из тюрьмы. С банкиром была жена, двое сыновей и гувернер-бельгиец, которым банкир гордился и которого третировал, как неотвязного приживальщика, а тот платил амфитриону[94] нескрываемой смертельной ненавистью. На Иматре он никому не давал покоя, всюду совал свой нос, начиная с разведок на кухне, будет ли сегодня пожива чревоугодию, давал советы играющим в карты, барабанил на пианино, муштровал сыновей, ругался с гувернером, так увлекался своими рассказами, что терял способность противодействовать нагромождению фантастической лжи на действительность, причем жена говорила, что муж все шутит, сын – что отец все выдумал, а гувернер кричал, что он все врет. Он и в эмиграции остался верен себе, выныривал во всех европейских столицах, бывал под судом, а вместе с тем он был человеком добрейшей души и широко помогал направо и налево.
Неподалеку от нашего «Туриста» стояла другая гостиница «Каскад», более дорогая и точно так же переполненная. Друг к другу ходили с визитами, взаимно одалживались умственной пищей, в которой чувствовался большой недостаток, самой ходкой, читаемой и горячо обсуждаемой книгой были «Бесы», имевшиеся в нескольких экземплярах. Но пророчество Достоевского не возбуждало желания проникнуть в будущее, спросить себя, что же ожидать дальше, оно успокаивало: ничего, дескать, неожиданного не случилось, все было предусмотрено. Очень шумно встречали Новый год – с шампанским, танцами, дивертисментом под режиссурой Воробейчика, который даже куплеты сочинил. Помню фразу, вызвавшую одобрительные аплодисменты: «Но что же заставляет нас так долго здесь сидеть? Большевики, конечно, о, чтобы им околеть». Когда к четырем утра стали расходиться, то наиболее ретивые отправились в каскад, где веселье только еще разгоралось.
Между тем на Иматре стали появляться чужие люди в белых шапках или с белой повязкой на рукаве, началось постреливание, поезда из Выборга приходили все неаккуратней, и вот уже совсем прекратилось железнодорожное сообщение. В нашей гостинице засел какой-то «штаб», район Иматры становился одним из центров противодействия вспыхнувшему
