нарушения законности. По четвергам происходили наши заседания, на которых обсуждалось содержание следующего номера, разбирались сомнения, вспыхивали упорные споры, но все были одушевлены одним желанием, одной заботой, чтобы «Право» вышло без малейшей царапинки, и это была не работа, а подлинное душевное горение. Едва ли в славной истории русской журналистики найдется другой пример такого равноправно-согласного, любовного, жертвенного формирования литературного детища и беззаветной веры в него. Позже была «Речь», в эмиграции «Руль» – диапазон стал выше, влияние шире, но тот искренний пафос, то белоснежное настроение, как первая любовь, были уже неповторимы. Нельзя было выделить роль и значение каждого члена в отдельности. Но все вместе имели полное право присвоить себе слова поэта: друзья мои, прекрасен наш союз!

Подготовка первого номера, вышедшего 8 ноября 1898 года, превратилась в настоящее священнодействие. Были представлены три варианта программной статьи. Один, оказавшийся совершеннейшим образцом банальности, сразу был отвергнут. Замечательной статьей Петражицкого, содержавшей квинтэссенцию его нового учения о праве, нельзя было воспользоваться ввиду ее больших размеров. Всем, в том числе и авторам-конкурентам, с первого же чтения понравилась с блеском написанная статья В. М. Гессена, но – боже мой – как разбирали ее по косточкам, в какие абстрактные дебри уводили споры… А. И. Каминка всячески старался ослабить излишнее заострение стрел, направленных против позиции Боровиковского. Но и после всех поправок статья осталась очень яркой, отлично выражавшей наше настроение и исчерпывающе объяснявшей значение принципа законности, которому мы клялись служить верой и правдой. Я написал для этого номера обзор кассационной практики за текущий год и был несказанно счастлив, что статья прошла без всяких замечаний и поправок.

Успех газеты превзошел все наши ожидания: 2200 подписчиков (позже это число поднялось до 10 тысяч) для специального юридического издания были доселе цифрой совершенно небывалой. Сидя в вагоне трамвая и вновь и вновь перелистывая страницы, на которых уже была знакома каждая запятая, я был убежден, что к этой светло-желтой тетрадке приковано внимание всех соседей, и думал, каким бы почтением они прониклись, если бы догадались, что сидят рядом не с заурядным читателем, а с одним из редакторов.

Детище наше родилось в сорочке, ограждавшей его от воздействия совершаемых ошибок. Мы долго не могли найти подходящего нам специалиста по уголовному праву и по моей неудачной рекомендации обратились к моему сослуживцу по министерству А.Л., но он сразу весь отразился в банальном варианте программной статьи и – спасибо ему – сам понял, что не ко двору, и ушел. Не могли поладить и с О. О. Грузенбергом, быстро завоевавшим видное положение среди уголовных защитников. Лишь после этого решено было обратиться с приглашением к Владимиру Дмитриевичу Набокову, которого мы опасались, как элемента чужеродного.

Мы все были людьми одного общественного круга, одной социальной ступени. Набоков же, сын министра, камер-юнкер, женатый на миллионерше Е. И. Рукавишниковой, живший в барском особняке на Морской, рисовался нам человеком с другой планеты, с которым «нам разный путь судьбой назначен строгой». Выраженная им радушная готовность войти в состав редакции была для нас большим сюрпризом. Но тревожил вопрос – не внесет ли он диссонанса в наши простые дружеские отношения? Не потянет ли холодком великосветских условностей? Практический ответ на этот вопрос оказался еще большим и исключительно приятным сюрпризом. Продолжая цитату из стихотворения великого поэта нашего, можно сказать: «Фортуны блеск холодный не изменил души твоей свободной, все тот же ты для чести, для друзей». Владимир Дмитриевич открылся нам прекрасным товарищем, необычайно добросовестным работником, разносторонне образованным, с «элегантным», по выражению Петражицкого, публицистическим пером. Душевно уравновешенный, с тонким внутренним тактом, благожелательный, он не только не внес разлада, но еще теснее спаял наш кружок и брал на себя самые ответственные статьи, привлекавшие к «Праву» всеобщее внимание.

«Право» оказалось для него перекрестком, с которого он пошел по новому пути: когда позиция журнала стала боевой, вчера еще совершенно неприемлемой для Набокова[41], он ни на минуту не задумался твердо на ней остаться и с нее уже не сходить до своей трагической смерти. С этим связано было лишение придворного звания, отказ от предстоящей блестящей судейской карьеры, но – что может быть еще чувствительнее – разрыв с той средой, в которой он родился, воспитался и был связан. В начале 1904 года он уехал с семьей за границу, чтобы освежиться от окружавшей его злобной враждой среды родственников и знакомых. Летом темп событий стал быстро ускоряться, и в посланном письме я обратил его внимание, что теперь ему место не на итальянском курорте, а в Петербурге, где его ждет руководящая роль. Он тотчас приехал и очень облегчил мою совесть, сказав, что «жена велела вас поцеловать за ваше напоминание». И я не ошибся: именно на новом пути он быстро сделал «блестящую карьеру», выдвинулся в первые ряды общественных деятелей, пользовался авторитетом и глубоким уважением не только среди соратников, но и политических противников. Своим переходом в лагерь оппозиции он нанес тяжкий удар режиму. Ясно вижу на министерской скамье Государственной думы высокую, стройную фигуру министра Императорского двора графа Фредерикса во время известной речи Набокова. С гордо поднятой головой и благородной осанкой он ровным убедительным голосом чеканил обвинительный акт против правительства, закончив ставшей крылатой фразой: «Исполнительная власть да подчинится законодательной!»

Фредерикс впился в него глазами, остановившимися от изумления: неужели этот дерзкий трибун тот самый камер-юнкер, с которым он был соседом по имению под Петербургом и с которым для взаимного понимания не нужно было и слов.

Да, «Право» родилось в сорочке – тотчас после рождения ему был приготовлен и другой, совсем сенсационный сюрприз. Если Набокова мы опасались включать в свою, чуждую ему среду, то о приглашении Льва Иосифовича Петражицкого вообще мысль не приходила в голову, он только что с небывалым успехом защитил свою докторскую, увлекательную, как роман, диссертацию и быстро поднимался к зениту своей научной славы. Наплыв студентов на его лекции был так велик, что пришлось отвести для них большой актовый зал, в котором слушатели, затаив дыхание, восторженно внимали словам молодого учителя. Это было тем более внушительно, что Петражицкий лишен был всех внешних данных, способствующих успеху лектора. Невысокого роста, блондин, с маленькой головкой и широким носом, оседланным непропорционально большим пенсне, в которое смотрели вялые, бесцветные глаза, безнадежно монотонный голос, мучительно спотыкающаяся речь, состоявшая из длиннейших, неправильно построенных периодов, – все здесь как будто нарочно сочеталось, чтобы молодежь оттолкнуть. И если, вопреки всему, он пользовался таким исключительным успехом, это, как мне кажется, можно объяснить тем, что его речь воспринималась как импровизация,

Добавить отзыв
ВСЕ ОТЗЫВЫ О КНИГЕ В ИЗБРАННОЕ

0

Вы можете отметить интересные вам фрагменты текста, которые будут доступны по уникальной ссылке в адресной строке браузера.

Отметить Добавить цитату