Петражицкий был весь поглощен научной работой и горячо убежден, что созданная им теория права может преобразовать весь социальный уклад. Возможность проводить свои взгляды в периодической печати и вызвала, вероятно, интерес к «Праву», но уж никак нельзя было предполагать, что он согласится принять участие и в будничной редакционной работе. Тем выше было общее радостное изумление, когда по выходе второго номера он сам предложил себя в члены редакционного комитета, и мы бурно приветствовали его намерение. Было чему радоваться – его вступление сразу значительно подняло авторитет «Права», а напечатанная в первых же номерах серия статей об обычном праве, беспощадно развенчивавших этот народнический фетиш, была самым ценным и ярким украшением «Права», которое он любил нежной любовью, как живое существо.
В дружеском личном общении он производил обаятельное впечатление приветливостью, искренним радушием, благостной снисходительностью к людям, граничившей с детской наивностью. У нас в доме за завтраком он впервые встретился с Пассовером – два полюса: один ревниво таил свое духовное богатство и унес его в могилу, другой стремился осчастливить мир своими открытиями, и его литературное наследство составило бы около 80 внушительных томов по самым разнообразным вопросам.
Положение Петражицкого в «Праве» было вообще особенным. Не говоря уже обо мне, которого оно осыпало щедротами, превратило из младшего делопроизводителя в общественного деятеля, потом редактора крупнейшей петербургской газеты и, наконец, поставило председателем всероссийского общества редакторов, «Право» и всех подняло в общественном мнении. От Петражицкого же оно само обогатилось научным авторитетом, а он незаметно увлекся политической деятельностью, вступил в кадетскую партию, избран был членом Первой Думы, сел в тюрьму за подписание, против воли, знаменитого Выборгского воззвания[42] – словом, вступил в область, органически ему чуждую, безжалостно разрушавшую его веру в силу логики и разума, и, окончательно утратив эту веру под гнетом войны и революции, выстрелом в висок оборвал свою жизнь. Года три назад, приехав в Варшаву для чтения лекций, я посетил его вдову в грязном, казарменном университетском здании, в той самой неуютной комнате, где это случилось. Стояла на своем месте ширма, за которой, по рассказу вдовы, он наложил на себя руки… Страшно, невыносимо страшно было представить себе его предсмертные дни, трепетала душа от назойливого домысла, не задумывался ли он горестно над оставляемым колоссальным литературным наследством и не вспоминал ли издевательства Пассовера над «теориями».
Трагическая судьба Петражицкого подвела меня непосредственно к основному вопросу о «сползании» «Права». Употребляя это выражение, я отдал неправедную дань покаянному поветрию, считающемуся у «отцов» в эмиграции признаком хорошего тона. По существу же указание на сползание – чистейшая аберрация. Соотношение позиций действительно менялось, но сползало не «Право», а режим. Поэтому сосредоточение всех усилий на ограждении законности и на выпячивании все участившихся ее нарушений убеждало общественное мнение, что самодержавный режим органически с законностью несовместим, что лозунг законности – знамя борьбы с самодержавием. И я скажу – если бы мы такие последствия предвидели, приступая к созданию «Права», то состав его, во всяком случае, был бы иной: не взялись бы за него лица, состоявшие на государственной службе, и когда эти последствия определились, то действительно, одни вынуждены были выйти в отставку, другие – расстаться с «Правом». Скажу еще иначе – если бы мы сознательно стремились такие последствия вызвать, «Право» не могло бы занять в русской журналистике того исключительного места, которое ходом событий было ему уготовано, сыграть яркую роль, подброшенную ему исторической обстановкой.
По существу ограждение законности было гораздо ответственнее в другом отношении. Наши гражданские и уголовные законы безнадежно устарели и являлись прокрустовым ложем для быстро развивавшихся после отмены крепостного права юридических отношений. Разработанный проект уголовного уложения лишь в начале XX века, и то в небольшой части, касающейся политических преступлений, был введен в действие, а проект гражданского уложения, симптоматически лишенный самостоятельного творчества, так и остался в подготовительной стадии до гибели самого режима. «Право» уделяло много внимания этим проектам, выясняло их основные недостатки, настаивало на ускорении и оживлении работ, но все отчетливее понимало, что наступил законодательный паралич, создававший безвыходное положение: выбирать нужно было между устарелыми и несправедливыми законами и предоставлением судьям по своему произволу изменять закон применительно к каждому данному случаю.
Успех «Права», как и должно было быть, не выходил за пределы ограниченного круга лиц, интересующихся юриспруденцией, но уже на первых порах оно проникло и в широкие читательские слои. Случилось это в феврале 1899 года, после жестокого избиения студентов полицией… «Новое время» напечатало «маленькое письмо» Суворина, резко и злобно осуждавшее молодежь, и, по нашей просьбе, К. К. Арсеньев поместил в «Праве» ответ. Тогда уже маститый, благообразный старик, К. К. Арсеньев был типичным, цельным представителем эпохи великих реформ. Одним из первых он вступил в сословие адвокатов и сыграл виднейшую, благотворную роль в формировании русской адвокатуры.
Если сейчас прочесть статью К. К. Арсеньева в «Праве», она покажется робким шепотом, но по условиям того времени она выделялась спокойствием и сдержанностью. Статья произвела огромное впечатление, она была как бы отдушиной для общественного негодования и вызвала широкий бойкот «Нового времени», о чем особым правительственным циркуляром запрещено было газетам сообщать. Но и сам Суворин в частном письме, приведенном в его опубликованном дневнике, пишет, что «на каждых двух студентов был один страж – конный или пеший. Разве при такой силе можно бить кого-нибудь? А лупить нагайками никого не следует». Эти разоблачения открылись лишь после революции, а тогда они были скрыты в дневниках, но положительно утверждаю – и тогда у меня было уже ощущение, что защитники и охранители режима сами в него не верят, и это ощущение придавало уверенность и бодрость.
В 1901 году «Право» совершенно неожиданно получило новый ценный подарок, оказавший огромное влияние и на мою дальнейшую судьбу и давший возможность значительно расширить круг литературных связей и познакомиться с целым рядом замечательных людей, воспоминания о коих теперь так приятно согревают хладеющее сердце. Однажды, устав от работы, я зашел к жившему неподалеку Лазаревскому, чтобы поболтать. Я застал у него незнакомца – его рослая, несколько грузная и все же очень изящная породистая фигура невольно привлекала к себе внимание, а открытое, благородное, мужественное лицо с пытливыми глазами внушало неотразимое доверие. Это был потомок Рюриковичей – князь Петр Дмитриевич Долгоруков, крупный землевладелец Курской губернии, председатель Суджанской земской управы, один из основателей и наиболее активных деятелей Союза освобождения. С того памятного дня
