Между утренними занятиями в «Праве» и вечерними заседаниями с горячими оживленными беседами, в центре коих стоял вопрос о благе родины, вклинивалось днем посещение министерства, где не было ни малейшего одушевления, где разговоры вращались вокруг балета и военных парадов, где Веревкин наставлял заботиться о стилистике, а содержание разводить водицей, где за бумагой никто ничего не видел и, в сущности, царил фамусовский принцип: «подписано, и с плеч долой». Никто из сослуживцев ни разу не спросил меня о «Праве», вероятно, никто и не читал его, а большинство и не видело. Сюда, в мрачное здание, сквозь толстые стены не проникали дуновения общественной жизни, точно она вообще расцветала на другой планете. Здесь же бюрократическая машина по-прежнему усердно и как будто без перебоя работала, но маховик вертелся уже на холостом ходу.
Первое столкновение с цензурой произошло на первом номере 1903 года из-за статьи – как это характерно – орловского губернского предводителя дворянства, действительного статского советника и камергера М. А. Стаховича, страстно бичевавшего одно из вопиющих нарушений законности. Статья была предназначена для «Орловского вестника», но не была пропущена цензурой и передана автором нам. «Право» выходило без предварительной цензуры, но прежде, чем номер был сдан для рассылки, цензура успела предупредить, что номер будет конфискован, если статья не будет изъята редакцией. Пришлось покориться, а через некоторое время статья появилась в основанном земцами заграничном журнале «Освобождение», что дало повод придворному журналисту князю Мещерскому обвинить Стаховича в своем журнале «Гражданин», издававшемся на казенную субсидию, в нарушении присяги верноподданнической. Стахович привлек Мещерского к суду по обвинению в клевете, и от его имени обвинителями выступили два блестящих адвоката – Плевако и бывший его помощник Маклаков. И патрон, и помощник оказались потом членами Государственной думы.
Ни князь Мещерский, ни Стахович на суд не явились, последний в это время был на Дальнем Востоке на театре военных действий в качестве уполномоченного Красного Креста, чем эффектно воспользовался Плевако в своей речи. Суд признал Мещерского виновным в клевете, но затем судебная палата отменила приговор и оправдала его.
Назначенный преемником убитого Сипягина, В. К. Плеве начал свою деятельность с беспощадного усмирения крестьянских волнений в Харьковской и Полтавской губерниях, и при нем произвол возведен был в систему и стал красной нитью проходить через все внутреннее управление снизу и доверху. Характер у Плеве был нестерпимый, и иметь с ним дело было невозможно, а бесплотность полицейских репрессий еще больше его раздражала и озлобляла. Поэтому его управление оказало самое губительное влияние на правопорядок и ярко отразилось на хронике «Права», отмечавшей все злоупотребления и беззакония власти. С каждым номером хроника все больше пухла и производила все большее впечатление на общество именно бесстрастием изложения, заставлявшего читателя самому сделать выводы, а цензуре придраться было не к чему.
На Пасхе разразился в Кишиневе еврейский погром. В своих воспоминаниях Витте прямо указывает что если нельзя утверждать, что Плеве непосредственно погром устроил, то во всяком случае не был против. И пожалуй, нелегко найти случай, к которому более удачно подходило бы выражение Фуше: «Это было больше, чем преступление, это была ошибка». В «Праве» появилась тогда статья В. Д. Набокова «Кишиневская кровавая баня», заклеймившая эту ошибку в очень смелых выражениях, и так велико и единодушно было общественное негодование, что правительство не решилось наложить цензурную кару на журнал. Пострадал лишь сам автор, удаленный с государственной службы, а вскоре лишенный и придворного звания камер-юнкера.
К концу этого года и мне пришлось уйти из министерства. Теперь я думаю, что это следовало сделать годом раньше, когда после ухода Гуссаковского мое положение резко изменилось и фактически превратилось в обидную синекуру, но, поглощенный «Правом», я этого тогда остро не ощущал.
Получив свой послужной список, я тотчас же был принят в сословие петербургских присяжных поверенных. Адвокатура меня всегда прельщала, как борьба за право, как отстаивание обиженного и просто как решение запутанных юридических задач. У нас адвокатура испокон веков состояла на подозрении и так и осталась пасынком судебной реформы. И любопытно, что решительным и принципиальным защитником ее являлся К. Победоносцев, впоследствии непримиримый ликвидатор реформ Александра II.
Адвокатура, однако, была для меня лишь подсобным занятием, так сказать, отхожим промыслом. Трудно было совместить адвокатскую практику с обязанностями редактора, требующими точного распределения времени. Наиболее тягостно было без толку слоняться в коридорах суда, иногда в течение нескольких часов, в ожидании слушания своего дела: суды не щадили чужого времени, стороны по всем назначенным к слушанию делам вызывались к началу заседания, и мучительно праздно было ждать своей очереди, зная, что дома ждет неотложная работа. Мне думается, что это вынужденное безделье не остается без следа на душевном строе адвокатов.
За время своего существования с 1866 года адвокатура, параллельно со всем русским обществом, переживала периоды духовного и морального подъема и упадка, теперь она находилась на подъеме, политический оттенок ее деятельности все отчетливее выступал на первый план, по мере того как произвол все сильнее расшатывал твердыни правосудия и отношение суда к адвокатуре становилось все враждебнее. При таких условиях хотя я и не принимал никакого участия в сословной жизни, но, как редактор «Права», много писавший по сословным вопросам, и автор вышедшей до того книги «Судебная реформа», доказывавшей, что печальная судьба ее была неизбежна в самодержавном строе, пользовался некоторым признанием, меня незаслуженно поставили на баллотировку в члены совета и выбрали руководителем конференции помощников присяжных поверенных.
Но мне нужно вернуться далеко назад, к самому началу адвокатской практики. Первыми моими клиентами были два первой гильдии московских купца-еврея, административно высылаемые из Москвы по распоряжению генерал-губернатора великого князя Сергея Александровича. На это противозаконное распоряжение можно было жаловаться в Сенат, но движение дел в первом
