В Киеве я застал возбужденное настроение, провинция вообще была более непосредственна, более порывиста, более искренняя, чем холодный, рассудочный Петербург. Местная группа Союза освобождения – Н. Бердяев, С. Булгаков, В. Водовозов, князь Е. Трубецкой – вообще насчитывала много интересных и выдающихся представителей интеллигенции. Бердяева с его прекрасным лицом, искажаемым чудовищным тиком, и светящегося благостностью и печалованием Булгакова я уже знал, они обращались ко мне с предложением взять на себя редактирование политического отдела в начатом ими журнале «Новый путь», а я рекомендовал питомца «Права» Г. Н. Штильмана. Впервые видел я блестяще образованного государствоведа Водовозова – ходячий справочник по государственному праву. Партийные программы были его стихией, в которой он чувствовал себя как рыба в воде. А исповеданием веры его была «четыреххвостка» – всеобщее, равное, прямое и тайное избирательное право. Ему посчастливилось дожить до осуществления своего идеала, когда в 1917 году при деятельном его участии выработана была для выборов в Учредительное собрание система не только по «четыреххвостке», но еще рафинированная всеми ухищрениями пропорциональности. Это идейное торжество обошлось слишком дорого – сладчайшая мечта об Учредительном собрании реализовалась в виде презрительной «учредилки», как ее сразу прозвали сами же избранники. А затем, в тяжких условиях эмиграции, усугубленных для него глухотой, пришлось наблюдать везде закат парламентаризма, «четыреххвостка» превратилась в прочный трамплин для диктатуры, исповедание веры было безжалостно разбито, и также безжалостно он разбил свою жизнь, бросившись в Праге под поезд.
Впервые увидел я и князя Е. Н. Трубецкого, профессора Киевского университета, на редкость обворожительного, с женственно-нежным выражением лица, мягким грудным голосом и изящными манерами. Он так убедительно и проникновенно говорил, что я попросил его изложить свои мысли на бумаге, и просьбу он выполнил блестяще, его статья в «Праве» – «Война и бюрократия» – произвела настоящий фурор, и редакция стала получать массу писем с выражением благодарности. Если статья не навлекла цензурной кары, то, вероятно, лишь потому, что начальство остановилось перед опасением еще сильнее подчеркнуть значение этого авторитетного выступления и от бессильной злобы пустило сплетню о еврейском воздействии на княжеское перо. А министр народного просвещения отказался утвердить положение о стипендии имени князя, на которую выделил несколько тысяч рублей просвещенный московский богач Шахов.
В Петербурге к моему возвращению все внимание сосредоточилось на предстоящем съезде земских и городских деятелей, решивших испросить разрешение на проведение такового. К этому времени в Петербург приехал И. И. Петрункевич, с которого князь Мирский[46] снял много лет тяготившее запрещение въезда в столицу, и появление этой замечательной фигуры имело значительное влияние на дальнейший ход движения. Ивана Ильича по всей справедливости следует считать отцом конституционного движения, начавшегося в эпоху великих реформ, и как характерно, что на этот путь он был поставлен еще в ранней юности одним из преподавателей Киевского кадетского корпуса, в котором воспитывался. Уже в 1867 году он вдвоем с приятелем выработал программу преобразования государственного устройства России на бессословных, конституционных началах, отнюдь не путем насильственного переворота, и с этой программой, служившей ему путеводной звездой, прошел через всю свою долгую жизнь, не сбиваясь ни на йоту с указываемой ею дороги. На своем пути, отнюдь не усеянном розами, он не знал никаких компромиссов, его девизом было: выполняй свой долг, и пусть будет что будет.
Дневник А. С. Суворина открывается страшной беседой между ним и Достоевским в день покушения террористов на жизнь министра внутренних дел Лорис-Меликова. Достоевский констатирует, что общество сочувствует террористам и он сам не решился бы донести властям о ставшем ему случайно известным преступном намерении. А Иван Ильич, будучи одинаково «против убийства из-за угла, как и против виселицы», в разгар террористической деятельности, рискуя головой своей, пригласил, при посредстве местных украинофилов, главарей южных террористов на совещание и долго настойчиво убеждал приостановить свою деятельность, предоставив земствам открыто потребовать от правительства проведения реформ.
Эта замечательная моральная цельность и несокрушимая принципиальная последовательность не могли не встретить всеобщего почтительного признания и глубокого уважения, а для самодержавного олимпа он был настоящим пугалом. Где бы Иван Ильич ни появлялся, вокруг него тотчас собирались люди, угадывая в нем надежнейшего руководителя. Верность выбранной в юности путеводной звезде с течением времени превращала логические убеждения в составную часть души, в инстинкт и развивала некоторую односторонность и пристрастность, разное отношение к своим и чужим. Ко мне он сначала относился с большим расположением, но потом невзлюбил: во время революции кадетский ЦК решил выпустить в свет биографии виднейших членов партии, я выбрал для себя Ивана Ильича и выполнил работу с искренней любовью и старанием. Но рукопись, отосланная редколлегией на предварительный просмотр самого Ивана Ильича, вызвала острое негодование, он находил, что я умалил его роль и значение, и забраковал ее.
Приезд Ивана Ильича в Петербург накануне земского съезда имел, повторяю, решающее влияние на судьбу всего движения. Непререкаемым авторитетом пользовался тогда председатель московской земской управы Д. Н. Шипов, которого, к сожалению, я почти совсем не знал. Он был из такого же теста и столь же умело выпечен, как и Петрункевич, но его несокрушимость не имела острых углов. У него было больше мягкости и обходительности, увеличивавших личное обаяние. В противоположность Петрункевичу Шипов был убежденнейшим представителем славянофильского взгляда: народу мнение, царю власть. Только в лице Петрункевича съезд получил достойного и равного соперника Шипову, и только благодаря его участию конституционалисты приобрели значительный перевес. Авторитет Шипова заставил лишь смягчить редакцию пункта, в котором выражалось требование представительного строя, и наряду с ним предложить на голосование съезда формулу Шипова, собравшую, однако, не более четверти поданных голосов. Но еще до съезда земцев в Москве состоялись многочисленные оживленные собрания адвокатуры – одно в квартире Маклакова, другое – в особняке А. Ледницкого, на котором я усиленно доказывал, что требование конституции вполне назрело и вопрос лишь в том, кому будет принадлежать историческая инициатива открытого произнесения этого требования. По-моему, на эту инициативу должна была претендовать адвокатура. Предложение отклика не нашло, и инициатива перешла к земскому съезду. Тем не менее именно В. Маклаков после гордо заявлял, что земский съезд, впервые принявший конституционную резолюцию, был частным собранием, а первой официально признанной корпорацией, заявившей требование представительного образа правления, было собрание присяжных поверенных 20 ноября 1904 года. Мне же теперь кажется, что инициатива адвокатуры
