Допрос проводился не в Охранном отделении, а в жандармском управлении, но в это время власть уже успокоилась и не решилась ставить вопросы относительно «временного правительства». Еще через несколько дней одного за другим нас выпустили из узилища без дальнейших последствий, и лишь тогда неугомонный Анненский стал распределять «портфели», причем меня назначил обер-прокурором Святейшего синода, а себе оставил пост морского министра, так как пуще огня боялся морской качки.
В дни моего заключения жена бросалась во все стороны, к тем сановникам, которые меня знали, но Щегловитов просто испугался ее появления и чуть не перед носом запер двери. Лопухин облыжно уверил, что видел меня в крепости совершенно здоровым, и лишь Витте горячо откликнулся, содействовал скорейшему освобождению, и, когда, вернувшись домой, я по телефону благодарил, он, не стесняясь, злобно сипел: «Дураки, потеряли голову и не знают, что делают». Глупее и впрямь трудно было что-нибудь придумать. Поведение интеллигенции перед этим страшным днем было просто беспомощным метанием, а начальство превратило депутацию в героев – с утра до вечера приезжали друзья и знакомые с выражением сочувствия, и одна экспансивная дама заявила, что не будет мыть руку, удостоившуюся пожатия героя. Однако времена меняются, и из революционеров, какими считало нас царское правительство и преследовало, мы были разжалованы советской властью в контрреволюционеров. В 1918 году Кровавое воскресенье было объявлено началом революции и торжественно праздновалось, а бывший «герой» вынужден был тщательно скрываться, потому что именно перед праздниками ЧК производила массовые аресты среди интеллигенции. Теперь из состава депутации большинство уже умерло, а те, что остались в живых, томятся в рассеянии, кроме Максима Горького, который после недолгих капризных колебаний побежал за колесницей победителей, у них преуспел и с большой помпой похоронен в Москве.
Рабочие ответили на кровопролитие забастовкой, к которой постепенно присоединились едва ли не все высшие учебные заведения. Когда после перерыва номер «Права» вновь вышел в свет, хроника открылась оповещением, что «о событиях 9 января и последующих дней мы имеем возможность печатать только правительственные сообщения, официальные сведения и известия, пропущенные цензурой генерал-губернатора». Это был Трепов, вчерашний обер-полицмейстер при московском генерал-губернаторе Сергее Александровиче, вахмистр по образованию и погромщик по убеждению. Но именно такое оповещение говорило много красноречивее и действовало гораздо сильнее, чем самые возбуждающие рассказы и статьи, – оно воспринималось как признание вины, как боязнь ее разоблачения.
Соответственно этому росла на другой стороне уверенность в правоте и легкости стоявшей задачи – одоления самодержавия. Еще не улеглось возбуждение, вызванное 9 января, как страшный взрыв в Кремле, убивший великого князя Сергея, оглушительно раскатился по всей России. Великого князя разорвало на куски, оторвало голову, камни обрызганы были мозгами, и тем не менее, несмотря на весь ужас убийства, оно подало повод к новым остротам и анекдотам. В доме одного профессора в Москве я тогда услышал фразу: «Пришлось все-таки и великому князю пораскинуть мозгами».
В действительности же это убийство произвело в верхах огромное впечатление, внесло новое расстройство, которое выразилось в опубликовании в один день – 19 февраля – трех противоречивых государственных актов: рескрипта на имя министра внутренних дел о призыве народных представителей, манифеста с призывом к строгому исполнению долга присяги и к искоренению крамолы и противодействию смуте и указа Сената о возложении на Совет министров обязанности рассмотрения поступающих от обществ и частных лиц предположений о государственных реформах. Рескрипт давал возможность закрепиться на новой позиции – признания народного представительства, указ дал толчок созыву разных собраний для составления «предположений», а манифест разбудил в местных властях энергию для борьбы со смутой и крамолой. При этом происходили курьезные столкновения: полиция на основании манифеста препятствовала устройству собраний, а собравшиеся отказывались повиноваться, ссылаясь на указ.
Для «Права» все три акта имели большое политическое значение. Мы считали необходимым регистрировать на страницах журнала все «записки, заявления, постановления, петиции, крестьянские приговоры» и т. д., выполнить эту задачу исчерпывающе было немыслимо, но все же «Право» представляет теперь ценнейший источник для изучения настроений той оригинальной эпохи. Вот уж когда нельзя было жаловаться, что писатель пописывает, а читатель почитывает. Бесчисленное количество писем с выражениями то сочувствия, то протеста, с разными предложениями и замечаниями, поправками, запросами и возражениями давали чувствовать, что журналу уделяется большое внимание, и это обостряло сознание ответственности. Наконец, призыв манифеста к строгому исполнению администрацией долга по борьбе со смутой и крамолой необычайно усилил произвол на местах, и «хроника» «Права» тоже представляет серьезный интерес для характеристики методов и приемов борьбы между обществом и властью. Любопытным примером может служить попытка власти противодействовать образованию профессиональных союзов, которые рождались тогда как грибы после дождя. В ответ на привлечение отдельных членов к судебной ответственности за образование противозаконного сообщества сыпались со стороны всех остальных членов заявления прокурорам о принадлежности к союзам, и власть пасовала перед необходимостью посадить на скамью подсудимых десятки тысяч людей.
А союзы – адвокатов, врачей, инженеров, профессоров, учителей и т. д. и т. д. – меньше всего думали о защите профессиональных интересов и выливались в яркие политические организации. Крайние элементы, которым колеблющиеся политики и произвол давали все больший перевес в общественном движении, бесцеремонно насиловали волю участников и старались превратить союзы в политическую партию с программой-максимум, содержавшей не только политические, но и экономические и социальные требования. Если союзу писателей удалось отбиться на программе-минимум, хотя
