1905 год мы встречали в большой тревоге. Ошеломительное падение Порт-Артура внушало предчувствие, что, того и гляди, обрушится еще какая-нибудь неожиданность. С первых же дней предчувствие стало оправдываться. Во время крещенского водосвятия на Неве перед Зимним дворцом одна из пушек Петропавловской крепости, участвовавших в салюте, выстрелила картечью, которая рассыпалась у самых ног государя. Официальная ссылка на случайную небрежность была неубедительна и, мало того, при систематических незадачах царя (удар по голове в Японии, Ходынская катастрофа на коронации, рождение безнадежно больного наследника) усугубляла представление о чем-то роковом, неизбежном. А засим и наступило историческое Кровавое воскресенье 9 (22) января.
Накануне, в субботу днем, ко мне приехал Н. Ф. Анненский еще с кем-то и от имени товарищей предъявили требование немедленно поехать к Витте и через него добиться отказа от преграждения войсками шествия рабочих к Зимнему дворцу во главе со священником Гапоном для подачи петиции. Нужно было убедить Витте, что рабочих никакая преграда не остановит, а вызовет лишь страшное кровопролитие. Я не сомневался, что Витте, сам томящийся своей непопулярностью в придворных, да и правительственных кругах, не рискнет вмешаться, и ехать к нему было куда как неприятно, но ничего другого предложить я не мог, а сидеть сложа руки и ждать неизбежной катастрофы было действительно непереносимо.
Так и случилось: в передней я встретил выходящего от Витте князя А. Оболенского, по-видимому знавшего о цели моего визита и тревожно спросившего: «Что-то завтра произойдет?»
Витте принял меня не только сухо, но даже неприязненно и коротко отрезал, что мое красноречие бесполезно, он даже удивляется, зачем я явился, заведомо зная, что он тут ни при чем и ничего сделать не может. Вероятно, под этой неприязнью он скрывал раздражение от сознания своего бессилия, которое тяжело переносил. Такое предположение находит себе подтверждение в появившемся засим в «Праве» сообщении, что, открывая заседание Комитета министров 11 января, Витте предложил «высказаться по поводу текущих событий, заняться исследованием причин и выработать меры для предупреждения на будущее время таких печальных событий», но это предложение было министрами отклонено.
Вечером состоялось в редакции «Сына Отечества» на Невском проспекте многолюдное собрание литераторов. Небольшая комната была переполнена, все стояли, тесно прижавшись друг к другу, давил нестройный гул голосов, среди которого слышались отдельные выкрики, но и в буквальном, и в переносном смысле все топтались на месте и придумать что-либо для предотвращения катастрофы не могли. Было уже около 11 часов, когда вновь предложено было послать депутацию к Витте, хотя я уже доложил о своей неудаче. Оставался шанс, что к депутации он отнесется более внимательно. Беспорядочно выкрикивали фамилии лиц, которые должны были в депутацию войти, я старался сделаться незаметным, ибо меньше всего улыбалось еще раз встретиться сегодня с Витте, но кто-то назвал мою фамилию, и в ответ раздалось: «Ну, это само собой разумеется». Потом Водовозов крикнул: «Господа, нельзя производить выборы так беспорядочно. Мы ведь не знаем, какую роль депутации придется сыграть». Выбраны были Анненский, Арсеньев, Максим Горький, профессор Кареев, гласный Городской думы Кедрин, Мякотин, Пешехонов, профессор Семевский, представитель Гапона рабочий Кузин, оказавшийся провокатором, и я.
Около полуночи мы были у Витте, который внимательно во всех вглядывался и больше всего интересовался Горьким. Он сослался на свое заявление мне, я сказал, что об этом на собрании сообщил, и после бессвязного разговора Витте согласился лишь переговорить с Мирским по телефону и получил от него согласие нас принять. Но когда мы подъехали к дому министра внутренних дел на Фонтанке, швейцар сказал, что «их сиятельство уже легли почивать» и что нас примет в департаменте полиции – дверь с дверью с квартирой министра – товарищ его, генерал Рыдзевский. В департаменте нас прежде всего попросили расписаться в книге посетителей, в которой мы собственноручно и отметили свои фамилии и адреса, а затем появился суровый генерал, безапелляционно заявивший, что все распоряжения на завтрашний день (вернее – сегодняшний, ибо было уже далеко за полночь) уже сделаны, и рекомендовал воздействовать на рабочих, чтобы они отказались от шествия. Власти, несомненно, были уверены, что мы и подстрекнули Гапона шествие организовать.
После отказа Рыдзевского нам ничего не оставалось, как вернуться в редакцию, чтобы доложить о полной неудаче и разойтись с мрачным предчувствием катастрофы, которая на другой день и разразилась. Теперь трудно понять впечатление, произведенное расстрелом действительно мирной толпы, шедшей с хоругвями и портретом царя. Не будет преувеличением сказать, что все были глубоко потрясены, все понимали, что случилось нечто непоправимое… Я был безмерно подавлен, не был на вечернем собрании в Вольно-Экономическом обществе, где выступал перед тем, как окончательно скрыться, патронируемый Горьким Гапон, и отдавал себе отчет, что стихия еще сильней разбушуется. Но совсем неожиданным стал полицейский визит в ночь с 10 на 11 января: около 4 часов утра целая орава полицейских с понятыми заполонила квартиру, пристав бесцеремонно вошел в нашу спальню, и при нем мы с женой должны были одеться, обыск почти не проводился, они, видимо, торопились увезти меня.
Ночь стояла мягкая, чуть туманная, на улицах горели костры, у которых грелись военные пикеты, тишина такая удручающая, что казалось, будто город притаился… Лихорадочная тревога завладела мной, ибо я никак не мог объяснить причину ареста, и еще усилилась, когда я увидел, что везут меня не на Литейный проспект, в Дом предварительного заключения, а через Троицкий мост – значит, в Петропавловскую крепость, которая предназначалась для важных государственных преступников и предвещала долговременное заточение. Меньше всего можно было догадаться, что арест вызван упомянутым замечанием Водовозова, которое растерявшаяся власть истолковала как эвентуальное превращение депутации во временное правительство. Если мы – «временное правительство», то ясно, что меры требуются серьезные, и, за исключением Арсеньева (он был старше всех годами и имел титул превосходительства) и Горького, уже скрывшегося из Петербурга, вся депутация была схвачена, а Пешехонова эскортировали казаки с саблями наголо, опасаясь, чтобы население не освободило из рук полиции будущего временного правителя.
Со времени декабристов Петропавловская крепость приобрела мрачную репутацию, но нас
