На этом мы простились, и прямо от него я поспешил в редакцию «Сына Отечества». Эта древнейшая, захудалая газета была в 1904 году накануне самоупразднения, и делались разные попытки оживить ее. Между прочим, я был очень удивлен, когда однажды явились ко мне Анненский с Пешехоновым с предложением принять на себя совместно с ними редактирование, но этому решительно воспротивилась жена, опасаясь за дальнейшее ухудшение моего здоровья, которое подтачивалось пренеприятными нервными явлениями.
Газету приобрел появившийся тогда в Петербурге никому не известный, совсем молодой, тридцатилетний человек С. Юрицын, который тоже обратился ко мне с просьбой взять на себя заведование редакцией. Я согласился лишь на общее руководство, а редакторами рекомендовал моего помощника Ганфмана и талантливого публициста Г. И. Шрейдера, очень покладистого и мирного, как божья коровка, человека. Он принимал участие в «Мелкой земской единице» и «Нуждах деревни» очень дельными статьями, а в 1904 году, летом, неожиданно был арестован. Я содействовал быстрому его освобождению, но и кратковременное пребывание в тюрьме разожгло в нем чувство обиды. По просьбе князя Долгорукова я рекомендовал Шрейдера на пост секретаря «Беседы». Москва еще приподняла его настроение, и, став по возвращении в Петербург редактором «Сына Отечества», он уже был горячим сторонником боевого тона, заслужившего газете большой и шумный успех. Через год газета перешла к эсерам во главе с Черновым, и, в противоположность Ганфману и некоторым другим сотрудникам, Шрейдер не задумался остаться, и постепенно этот мирнейший человек сам превратился в рьяного эсера, заняв крайнее место на левом фланге.
Но вначале газета держалась линии «Права», и я принимал в ней деятельное участие. Падение Порт-Артура, завершившее ряд систематических неудач, давало ясно понять, что режим не в состоянии держаться, что ему не одолеть упорного и отлично подготовленного врага, что поэтому смена его стала неотложной потребностью для борьбы с внешней опасностью. Эту мысль я пытался провести в написанной тогда статье, которая, если память мне не изменяет, навлекла на газету цензурную кару.
Что же касается указа 12 декабря, то в своих воспоминаниях Витте твердит, что он сразу наткнулся на недоверие и интриги и ничего серьезного не вышло. Мечты о возвращении к власти не осуществились, отзывы о государе становились все резче и презрительнее, а первоначальная уверенность в победе уступила место самым тяжелым предчувствиям. «Вот что ожидает старого слугу, который попытается открыть глаза на правду. Если бы только они совсем меня отпустили. Вот чего мне хотелось бы». Витте вновь переживал период разочарования в самодержавии.
Этот 1904 год принес и личный неприятный сюрприз: возвратившись однажды, часов в семь вечера, домой, я еще на улице удивился, увидев всю квартиру ярко освещенной, а в передней представилась давно знакомая картина – комнаты наводнены полицейскими и понятыми, идет обыск. Будучи членом Совета Союза освобождения и часто храня у себя нелегальную литературу, я был убежден, что обыск касается меня, но пристав пояснил, что днем захвачено было жандармами нелегальное собрание, на коем был и Сережа, и теперь они копаются в его пожитках, а сам он сидит уже в Доме предварительного заключения. Два старших сына тогда уже кончили благополучно гимназию и были студентами Петербургского университета, а Сережа и его ровесник Сеня, все время шедшие в первых учениках, были в седьмом классе. Незадолго до ареста я был приглашен к директору гимназии, который предложил мне добровольно взять Сеню оттуда, так как он оказывает вредное влияние на весь класс. С детства он выделялся среди братьев сильным и строгим умом и заметным упрямством, которое проявлял в ревнивом ограждении своих прав.
Мне пришлось теперь переживать ту же роль, которую 20 лет назад я навязал отцу, и, вероятно, воспоминание о том, каким несчастьем воспринял отец исключение меня из университета, а затем арест и ссылку, боролось, как традиция, с сознанием, что ведь никакого несчастья не случилось, что, напротив, невзгоды пошли на пользу. Как и я от отца, так теперь и сын от меня хранил в тайне свое участие в подпольной деятельности, «отцы и дети» оставались как встарь, и это вызывало чувство обиды, ибо я уже не держался правила – моя хата с краю, а сам боролся с самодержавием. Но если бы сын поделился своей тайной, я был бы решительно против, считая, что только моя политическая позиция целесообразна, и, кроме того, опасаясь по собственному опыту, что преждевременное увлечение подпольной деятельностью непоправимо отразится на умственном развитии и образовании. Но помимо этого во мне сидел тогда гоголевский Кочкарев, который по-своему желает сделать другого счастливым, и в голову ему не приходит, что счастье у каждого свое собственное.
Из двух старших сыновей один – женственно-нежный красавец блондин с синими глазами, очень похожий на мать, тогда же заявил, что не видит никакого смысла в университетском образовании – тогда наука была совсем из университета вытеснена политикой, я горячо уговаривал его, и, уступая просьбам, он пробыл в университете еще год, большая часть которого прошла в забастовках и беспорядках, ему органически противных, и, к большому моему огорчению, настоял на своем. Страсть к книгам господствовала над всеми привязанностями, он зажил своей особой духовной жизнью и напечатал книгу своих стихов, встреченных одобрительно критикой, но мне совершенно непонятных. Пять лет спустя он скончался после операции аппендицита, а невеста его, врач-психиатр, в тот же час отравилась. Спасенная другом моим Поляковым, она через месяц вновь приняла морфий и рядом с женихом похоронена. Вот медальон с их фотографиями, который жена всегда носила на груди.
А для младших исключение и арест действительно обернулись как нельзя более благоприятно: несколько профессоров взялись подготовить их вместе с другими пострадавшими юношами к экзамену на аттестат зрелости и отлично эту задачу выполнили, после чего я обоих послал за границу, где в Гейдельберге и Фрайбурге они получили надлежащее правильное образование, и немецкая выучка сделала обоих людьми науки. Приведу здесь отрывок из письма Сережи в ответ на мой вопрос о подробностях его ареста:
«Ты спрашиваешь меня, что это был за кружок, за участие в котором я был арестован в 1904 г. Это был не кружок, а целое общество, „Северный Союз учащихся средних школ“. Собрание, которое было арестовано (полагаю, что благодаря полицейскому осведомлению и не без провокации), было первым собранием представителей Союза от разных школ Петербурга. Центром общества была гимназия Я. Гуревича. Главным деятелем был некий Щетинин, очень великовозрастный гимназист этой гимназии. Почему
