Не успело еще раскатиться по всей России эхо этих дней, как наступил 40-летний юбилей судебных уставов, к которому решено было приурочить организованное Союзом освобождения общественное выступление. Оно удалось в полной мере, банкеты состоялись не только в Москве и Петербурге, но и во всех крупных провинциальных городах, и в некоторых даже многолюдней, чем в столицах.
На петербургском банкете я опять так волновался, что, лишь уступая настояниям горячо любимого мною Анненского, решился произнести речь, в которой напомнил, что эпоху великих реформ определенно предполагалось завершить дарованием конституции. Последовавший засим отказ от этого намерения создал ложное положение для судебной реформы и с первых же дней потребовал ряд изменений, парализовавших проведение в жизнь принципа законности. Поэтому юбилей судебных уставов представляется простым недоразумением, их никогда у нас не было и не будет, пока не произойдет обновления государственного строя России.
А для следующего номера «Права» я воспользовался вышедшей книгой, посвященной памяти Плеве, в которой приводилось письмо покойного министра, признавшего, что «главный недуг современной общественной жизни – конституционная смута: смутное чувство неудовлетворенности было всеобщим». Ссылаясь на вынесенные повсюду однообразные резолюции, требующие введения представительного строя, я утверждал, что «отныне конституционная смута закончилась и заменилась ясным и определенным сознанием. Если требования общества не будут удовлетворены, наступит тем более острый и тяжелый разлад…». Эта статья навлекла на журнал второе предостережение цензуры, но в том же номере сообщалось, что «Право» по случаю юбилея получило ряд приветственных телеграмм за многочисленными подписями с выражениями сочувствия и солидарности с проводимыми редакцией началами. Празднование юбилея было и в самом деле подлинным торжеством «Права». В основу всех резолюций, принятых на банкетах и собраниях адвокатуры, положен был лозунг законности и порядка, выставленный на развернутом знамени «Права» ровно шесть лет назад. А для меня, повторяю, я думаю, и для всех членов редакционного комитета, созидание и создание «Права» навсегда осталось самой одухотворенной, самой насыщенной и самой счастливой полосой жизни.
Борьба за конституцию
(1904–1905)
Юбилей 40-летия судебных уставов составляет отчетливую грань в ходе освободительного движения. Первое открытое выступление широким фронтом, бодрое и решительное, встретило со стороны власти явное нежелание допустить банкеты и невозможность воспрепятствовать их устройству. Такое соотношение внушало ощущение бесповоротной победы, и с этого момента движение становится стихийным, его уж нельзя удержать и трудно направлять. Правительство тоже не могло остаться чуждым этому впечатлению, и еще в ноябре созвано было Особое совещание для рассмотрения выработанного Мирским проекта коренных преобразований, исходившего точно так же из признания «необходимости восстановить законность, значительно поколебленную в последние годы» и включавшего приглашение выборных от земства в Государственный совет.
Конечно, такая мера не могла бы удовлетворить повышенное настроение, но и она не была осуществлена. 12 декабря опубликован был указ по Сенату «О мерах к усовершенствованию государственного порядка», в котором возвещался ряд реформ, но без упоминания о призыве народных представителей. Вместо этого выпущено было одновременно правительственное сообщение, которое осуждало задним числом «шумные сборища», предъявлявшие «несовместимые с исконными основами существующего государственного строя» требования. Осуществление реформ возлагалось на председателя Комитета министров Витте.
Я был у него в самый день опубликования этих правительственных актов, и уже тогда до меня дошли неопределенные слухи об изъятии из первоначального проекта важнейшего с принципиальной точки зрения пункта о народных представителях. Пункт этот стоял в проекте под номером 3.
Я застал Витте явно смущенным: на вопрос, куда девался третий пункт, он вместо прямого ответа стал доказывать, что сущность же не в нем, а в тех коренных реформах, которые фактически преобразуют весь государственный строй, «ведь там (то есть в указе) есть все, чего „Право“ требовало. Для того же вы и домогались народного представительства, чтобы реформы провести». – «А есть ли у вас гарантия, что работа не будет так же грубо ликвидирована, как было с совещанием о нуждах сельскохозяйственной промышленности?»
Вопрос сильно рассердил его, он поднялся с кресла во весь большой рост, глаза зажглись яркой ненавистью, и изо всех сил стукнул он по столу кулаком: «Ну уж нет-с, извините-с! Я теперь им (!) так законопачу, что уж назад не придется вытащить». – «А что же означают угрозы правительственного сообщения, если власть сама признала необходимость реформ, которых требовало общество?» Он развел руками, словно говоря, что он-то тут ни при чем, но вдруг еще больше возвысил голос: «Да ведь теперь таких сборищ больше и не нужно!» – «Во всяком случае, не думаю, чтобы теперь долго пришлось ждать, кто из нас был прав».
В своих воспоминаниях Витте рассказывает, что одобренный государем указ вызвал такую радость у министров, что двое даже расплакались, именно потому, что указ содержал пункт о призыве выборных людей. Но прежде, чем подписать, государь вновь вызвал Витте и в присутствии великого князя Сергея Александровича предложил еще раз высказаться по вопросу о «привлечении общественных деятелей в Государственный совет», и Витте, избегая связать себя прямым ответом, умело подчеркнул, что «этот пункт есть первый шаг к представительному образу правления», следовательно, решение должно быть принято в зависимости от отношения государя к введению в России нового строя: если таковой признается недопустимым, то было бы осторожнее этот пункт исключить из указа. Таким образом, ответственность была переложена на государя, а для Витте приглашение для интимного обсуждения принятого уже в согласии с большинством министров указа окрылило Витте сладостной мечтой о возвращении утерянной власти.
Ровно через неделю, 20 декабря, я опять приглашен был к нему для обсуждения вопроса, примут ли общественные деятели участие в работе по осуществлению указа. Мои сомнения раздражали собеседника, он очень волновался и резко жестикулировал, как бы отмахиваясь от моих доводов. Во время спора зазвонил телефон, после короткого разговора Витте нерешительно положил трубку на рычажок и совсем хриплым голосом произнес: «Вот вам и новость, Порт-Артур пал». А на стойкость Порт-Артура возлагались все надежды, и впечатление от этого известия было подлинно ошеломляющим. Витте стал вспоминать о настойчивых усилиях, которые он прилагал, чтобы установить дружеские отношения с Японией, не жалел выражений по адресу великого князя Александра Михайловича[47], напомнил мне брошюру, в которой изложил всю историю дальневосточной преступной авантюры. Я ответил ему: «Вы совершенно правы, но непостижимо, что вы не хотите сделать отсюда выводы, которые сами собой
