не оказалась бы столь звучной, как постановление съезда 6–8 ноября, и не произвела бы такого огромного впечатления, усиленного колебаниями правительства в отношении съезда. Печати запрещено было особым циркуляром что-либо о съезде сообщать, и приходилось всячески изощряться, чтобы об этом событии до сведения читателей донести. «Право» говорило, что «исторические дни 6–8 ноября, словно вечевой колокол, встряхнули русское общество».

Не успело еще раскатиться по всей России эхо этих дней, как наступил 40-летний юбилей судебных уставов, к которому решено было приурочить организованное Союзом освобождения общественное выступление. Оно удалось в полной мере, банкеты состоялись не только в Москве и Петербурге, но и во всех крупных провинциальных городах, и в некоторых даже многолюдней, чем в столицах.

На петербургском банкете я опять так волновался, что, лишь уступая настояниям горячо любимого мною Анненского, решился произнести речь, в которой напомнил, что эпоху великих реформ определенно предполагалось завершить дарованием конституции. Последовавший засим отказ от этого намерения создал ложное положение для судебной реформы и с первых же дней потребовал ряд изменений, парализовавших проведение в жизнь принципа законности. Поэтому юбилей судебных уставов представляется простым недоразумением, их никогда у нас не было и не будет, пока не произойдет обновления государственного строя России.

А для следующего номера «Права» я воспользовался вышедшей книгой, посвященной памяти Плеве, в которой приводилось письмо покойного министра, признавшего, что «главный недуг современной общественной жизни – конституционная смута: смутное чувство неудовлетворенности было всеобщим». Ссылаясь на вынесенные повсюду однообразные резолюции, требующие введения представительного строя, я утверждал, что «отныне конституционная смута закончилась и заменилась ясным и определенным сознанием. Если требования общества не будут удовлетворены, наступит тем более острый и тяжелый разлад…». Эта статья навлекла на журнал второе предостережение цензуры, но в том же номере сообщалось, что «Право» по случаю юбилея получило ряд приветственных телеграмм за многочисленными подписями с выражениями сочувствия и солидарности с проводимыми редакцией началами. Празднование юбилея было и в самом деле подлинным торжеством «Права». В основу всех резолюций, принятых на банкетах и собраниях адвокатуры, положен был лозунг законности и порядка, выставленный на развернутом знамени «Права» ровно шесть лет назад. А для меня, повторяю, я думаю, и для всех членов редакционного комитета, созидание и создание «Права» навсегда осталось самой одухотворенной, самой насыщенной и самой счастливой полосой жизни.

Борьба за конституцию

(1904–1905)

Юбилей 40-летия судебных уставов составляет отчетливую грань в ходе освободительного движения. Первое открытое выступление широким фронтом, бодрое и решительное, встретило со стороны власти явное нежелание допустить банкеты и невозможность воспрепятствовать их устройству. Такое соотношение внушало ощущение бесповоротной победы, и с этого момента движение становится стихийным, его уж нельзя удержать и трудно направлять. Правительство тоже не могло остаться чуждым этому впечатлению, и еще в ноябре созвано было Особое совещание для рассмотрения выработанного Мирским проекта коренных преобразований, исходившего точно так же из признания «необходимости восстановить законность, значительно поколебленную в последние годы» и включавшего приглашение выборных от земства в Государственный совет.

Конечно, такая мера не могла бы удовлетворить повышенное настроение, но и она не была осуществлена. 12 декабря опубликован был указ по Сенату «О мерах к усовершенствованию государственного порядка», в котором возвещался ряд реформ, но без упоминания о призыве народных представителей. Вместо этого выпущено было одновременно правительственное сообщение, которое осуждало задним числом «шумные сборища», предъявлявшие «несовместимые с исконными основами существующего государственного строя» требования. Осуществление реформ возлагалось на председателя Комитета министров Витте.

Я был у него в самый день опубликования этих правительственных актов, и уже тогда до меня дошли неопределенные слухи об изъятии из первоначального проекта важнейшего с принципиальной точки зрения пункта о народных представителях. Пункт этот стоял в проекте под номером 3.

Я застал Витте явно смущенным: на вопрос, куда девался третий пункт, он вместо прямого ответа стал доказывать, что сущность же не в нем, а в тех коренных реформах, которые фактически преобразуют весь государственный строй, «ведь там (то есть в указе) есть все, чего „Право“ требовало. Для того же вы и домогались народного представительства, чтобы реформы провести». – «А есть ли у вас гарантия, что работа не будет так же грубо ликвидирована, как было с совещанием о нуждах сельскохозяйственной промышленности?»

Вопрос сильно рассердил его, он поднялся с кресла во весь большой рост, глаза зажглись яркой ненавистью, и изо всех сил стукнул он по столу кулаком: «Ну уж нет-с, извините-с! Я теперь им (!) так законопачу, что уж назад не придется вытащить». – «А что же означают угрозы правительственного сообщения, если власть сама признала необходимость реформ, которых требовало общество?» Он развел руками, словно говоря, что он-то тут ни при чем, но вдруг еще больше возвысил голос: «Да ведь теперь таких сборищ больше и не нужно!» – «Во всяком случае, не думаю, чтобы теперь долго пришлось ждать, кто из нас был прав».

В своих воспоминаниях Витте рассказывает, что одобренный государем указ вызвал такую радость у министров, что двое даже расплакались, именно потому, что указ содержал пункт о призыве выборных людей. Но прежде, чем подписать, государь вновь вызвал Витте и в присутствии великого князя Сергея Александровича предложил еще раз высказаться по вопросу о «привлечении общественных деятелей в Государственный совет», и Витте, избегая связать себя прямым ответом, умело подчеркнул, что «этот пункт есть первый шаг к представительному образу правления», следовательно, решение должно быть принято в зависимости от отношения государя к введению в России нового строя: если таковой признается недопустимым, то было бы осторожнее этот пункт исключить из указа. Таким образом, ответственность была переложена на государя, а для Витте приглашение для интимного обсуждения принятого уже в согласии с большинством министров указа окрылило Витте сладостной мечтой о возвращении утерянной власти.

Ровно через неделю, 20 декабря, я опять приглашен был к нему для обсуждения вопроса, примут ли общественные деятели участие в работе по осуществлению указа. Мои сомнения раздражали собеседника, он очень волновался и резко жестикулировал, как бы отмахиваясь от моих доводов. Во время спора зазвонил телефон, после короткого разговора Витте нерешительно положил трубку на рычажок и совсем хриплым голосом произнес: «Вот вам и новость, Порт-Артур пал». А на стойкость Порт-Артура возлагались все надежды, и впечатление от этого известия было подлинно ошеломляющим. Витте стал вспоминать о настойчивых усилиях, которые он прилагал, чтобы установить дружеские отношения с Японией, не жалел выражений по адресу великого князя Александра Михайловича[47], напомнил мне брошюру, в которой изложил всю историю дальневосточной преступной авантюры. Я ответил ему: «Вы совершенно правы, но непостижимо, что вы не хотите сделать отсюда выводы, которые сами собой

Добавить отзыв
ВСЕ ОТЗЫВЫ О КНИГЕ В ИЗБРАННОЕ

0

Вы можете отметить интересные вам фрагменты текста, которые будут доступны по уникальной ссылке в адресной строке браузера.

Отметить Добавить цитату