В это время мне довольно часто приходилось подробно беседовать с Витте. Поводом к знакомству послужил сборник «Нужды деревни», экземпляр которого я послал ему с благодарственным письмом за доставленные нам материалы сельскохозяйственного совещания. По проискам Плеве оно тогда уже было закрыто и крестьянский вопрос передан в ведение исконного врага Витте – Горемыкина.
Витте поразил несвойственной тогдашним сановникам непринужденной простотой, переходившей в грубоватые манеры, и желанием отгородиться от того, что вокруг совершается, в особенности от Плеве и от войны, которую он тщетно старался предотвратить. Во время беседы он порывисто вскакивал, шагал по кабинету и, с полуслова улавливая мысль собеседника, постоянно перебивал его и сам неприятным, гнусавым голосом бросал отрывистые фразы, требовавшие усилий, чтобы раскрыть их содержание. Блестящей особенностью его была интуиция. Эта особенность резко выделяла его на фоне бюрократии, утопавшей в бумажном море и поглощенной заботой о форме, о стилистике. Он стилистику и форму совершенно игнорировал: речь его, как и письменное изложение, отличались неправильностью и были тяжеловесны. Немало пришлось после его смерти поработать над толстыми тетрадями его воспоминаний, чтобы придать им некоторую стройность и последовательность.
На мой взгляд, он был самым выдающимся государственным деятелем пореформенной России. В его карьере не было ничего случайного: неуклонно повышаясь, он раньше или позже должен был дойти до поста министра. Но историческое имя доставила ему удачно сложившаяся обстановка. На пост министра финансов он призван был в 1892 году, то есть когда неспособность власти справиться с последствиями неурожая властно поставила в порядок дня вопрос о переходе России к более развитым экономическим формам – к капиталистическому строю, в свою очередь требующему правового порядка. Для осуществления такой задачи больше годился бы представитель нарождающейся промышленности, но такая мысль показалась бы кощунственной властвующей бюрократии, представлявшей кровь от крови и плоть от плоти дворянства, которому индустриализация России грозила окончательным разорением. Витте очень кичился дворянским происхождением, а в душе был настоящим разночинцем. Все его симпатии были на стороне неограниченного самодержавия, а «ум привел к заключению, что другого выхода, как разумное ограничение, нет». Такая двойственность и должна была разрешиться беспринципностью, значительно обостряемой тем сопротивлением, явным, а еще более тайным, которое на каждом шагу встречали смелые экономические реформы. Желание разрубить гордиев узел противодействий еще сильнее влекло симпатии к неограниченному самодержавию и приводило к старому компромиссу: «король неограничен, пока творит нашу волю». Этот компромисс давал ему в руки оружие для борьбы с противниками. Таким образом, все оказывалось в порядке, пока счастье борьбы не изменило…
Я познакомился с Витте, когда он уже был уволен – так внезапно и грубо – с поста министра финансов и любил уличать своих коллег, и в особенности своего злокозненного врага Плеве, в беззакониях и произволе, искренне забыв, что, например, историческую реформу восстановления золотого денежного обращения сам провел с нарушением законного порядка, помимо Государственного совета. Но и теперь он видел болезнь самодержавия в ведомственной розни, я же старался доказать ему, что это лишь симптом болезни. По его убеждению, для излечения болезни достаточно было добиться объединения деятельности министров, для чего и создать кабинет с премьером во главе, причем эта мысль не отрывалась от представления себя в роли премьера. Я же пытался привлечь его внимание к конституционному устройству, которое, за отсутствием практической надобности, так мало его интересовало… После первой беседы, вероятно не без его подсказки, в «Гражданине» Мещерского, читаемом государем, появилась статья, развившая мысль об образовании комитета министров, на что я ответил статьей в «Праве», которое, как утверждают, в 1904 году лежало у государя на письменном столе. В ответ на эту статью Витте снова просил приехать к нему для беседы, и моим успехом было, что, уезжая осенью в Сочи, он взял с собой руководства по государственному праву и по возвращении был ориентирован во всех основных вопросах.
Эта тема приобрела уже для высших сановников интерес практический. Два товарища министра – В. Ковалевский и Д. Философов – обратились ко мне с просьбой написать проект высочайшего манифеста, в котором в самых общих выражениях высказано было бы намерение созвать народных представителей. Идея эта, по словам Ковалевского, принадлежала управляющему Канцелярией Его Величества барону Будбергу, который имел в виду представить такой проект государю для опубликования на Пасхе. Практических результатов попытка не имела, но проект сохранился в бюрократических архивах и был представлен Витте в качестве «примерного дела» при выработке манифеста 17 октября. Другая просьба исходила от министра земледелия А. С. Ермолова. В своем служебном кабинете он просил меня доставить ему нелегальное издание – проект российской конституции, выработанный и изданный Союзом освобождения. Исполнив просьбу, я обратил его внимание, что нужно спешить, ибо положение быстро и катастрофически ухудшается, но он только развел руками: «Мы сделали все возможное, чтобы убедить государя, но все было тщетно». При этом он вскользь упомянул и о попытке Будберга.
Между тем назначение преемника убитому Плеве заставило себя ждать, сам он, после убийства Сипягина, призван был на пост министра немедленно, а теперь дни сменялись неделями, но замещение столь важного поста и в такой напряженный момент все откладывалось. Чувствовалось совершенно отчетливо, что придворные сферы и правительство колеблются, поэтому представлялось необходимым заговорить в печати более откровенно и решительно. В сущности, все уже было сказано, но выражено иносказаниями, теперь оставалось назвать вещи настоящими их именами.
Если бы печатный орган прямо потребовал отмены самодержавия, редактор был бы предан суду по обвинению в государственном преступлении, поэтому слово «самодержавие» заменялось «бюрократией», введение конституционного строя обозначалось словом «реформа»… Но серьезность внутреннего положения повелительно требовала поставить вопрос ребром, снять маски, не считаясь с риском судебной ответственности, который, впрочем, мне лично и не представлялся значительным, ввиду явных колебаний правительства.
В августе я вынужден был уехать в Крым, так как усиленная работа стала заметно отражаться на сердце, и оттуда в письме высказал приведенные соображения наиболее близкому мне в редакции Каменке, но он ответил, что редакционный комитет не согласится стать на предложенный путь. Для того момента это было верно, но друг мой не учел, что время значительно ускорило темпы.
Назначение князя Святополк-Мирского преемником Плеве последовало лишь 26 августа,
