Просителей, сидевших за огромным овальным столом, было человек тридцать. Появившись в сопровождении секретаря, Плеве, высокий, сутуловатый, с мрачным, застывшим лицом, начал прием с моего соседа и, обойдя вокруг стола, меня принял последним, ушел и секретарь. Я подал ему два прошения и кратко объяснил их сущность. «Да, – сказал он, – вы, по-видимому, правы. Я рассмотрю ваши прошения». Я поклонился и поблагодарил, но он прибавил: «Однако вы не должны забывать, что в Москве генерал-губернатором состоит его высочество». – «Знаю, ваше высокопревосходительство, но не могут же мои клиенты на этом основании отказаться от своих прав». Плеве, по-видимому, спохватился, что совершил неловкость, обнажив ахиллесову пяту режима, и уже с раздражением прервал: «Но я же сказал, что постараюсь сделать, что можно». Я снова поблагодарил и хотел откланяться, но он удержал меня: «Нет, вы очень кстати пришли, пожалуйте за мною, мне нужно с вами поговорить».
Тяжело ступая, он прошел в кабинет и уселся спиной к окну в одно из кресел, стоявших у письменного стола, мне предложил сесть визави, лицом к свету, и начал: «Я хотел переговорить с вами о „Праве“ и сказать, что мне решительно не нравится направление вашего журнала». – «Это меня удивляет, – ответил я, – потому что еще ни разу Главное управление по делам печати не имело случая покарать нас за вредное направление». – «Пожалуйста, не делайте невинного лица. Вы отлично понимаете, о чем я говорю и чем я недоволен и что такое ваша хроника. Имейте же в виду, что я накануне производства о вас жандармского дознания, потому что, в сущности, „Право“ является succursale[45] „Освобождения“». – «Для такого утверждения у вас нет решительно никаких оснований». – «Вы совершенно правы. Если бы у меня были основания, мы бы с вами здесь не разговаривали, а сидели бы вы на скамье подсудимых. А так как оснований у меня нет, но есть глубокое убеждение, я и считаю долгом предупредить вас, что, если вы дорожите пребыванием в Петербурге, измените ваше направление». – «Что вы, ваше высокопревосходительство, можете выслать из Петербурга, мне известно».
На этом разговор и кончился, и впервые в кабинете министра внутренних дел я ощутил, что режим бессилен, и вышел из пресловутого дома на Фонтанке с чувством победителя.
* * *Хотя кишиневский погром оказал воздействие, обратное тому, какого Плеве ожидал, и застращивания его тоже оказались бесцельными и только укрепляли уверенность в слабости власти, тем не менее это не образумило его, а, напротив, толкнуло на еще более опасную авантюру. В своих воспоминаниях Витте утверждает, что, когда Куропаткин упрекал Плеве, что он, Плеве, единственный из министров, присоединился к своекорыстным аферистам, вовлекшим Россию в войну с Японией, Плеве ответил: «Вы внутреннего положения России не знаете: чтобы удержать революцию, нам нужна маленькая победоносная война». В частной беседе со мной Витте гораздо резче клеймил роль Плеве в возбуждении войны с Японией. Нельзя, однако, не прибавить, что, когда, уже после первых неудач, я выразил сомнение в благополучном исходе войны, Витте авторитетно сказал: «Ведь если бы крошечная Япония была у нас под боком, вы не сомневались бы, что мы ее разгромим. Ну а если она за 12 тысяч верст, то потребуется лишь больше времени, но результат останется тот же». Конечно, если бы это было так, то коварные расчеты Плеве оказались бы правильными, но самодержавие проявило себя гораздо более бессильным, чем можно было предполагать, и неудачная война завершилась революцией, отцом которой, по справедливости, и следует считать Плеве. Он сам не дожил до этого результата: 15 июля его разорвала бомба, несмотря на чрезвычайные меры предосторожности, принимаемые для ограждения его безопасности. Как ни ужасно, но убийство Плеве у всех вызвало вздох облегчения, а у многих радость, и, пожалуй, прежде всего в рядах самой бюрократии.
Примерно за год до этого убийства в Швейцарии состоялась встреча нескольких земцев с литераторами разных направлений, и здесь было постановлено образовать нелегальный Союз освобождения. Слово «союз» должно было обозначать, что в организацию входят группы с различными программами, но объединяемые целью освобождения России от самодержавия. Большинство учредителей – Долгоруков, Шаховской, Родичев – были мне уже хорошо, отчасти дружески знакомы. Из литераторов были главным образом бывшие марксисты С. Булгаков, Н. Бердяев, Б. Кистяковский, выпустившие тогда нашумевший сборник статей «Проблемы идеализма». Тотчас же после этого съезда ко мне явился один из учредителей, В. Богучарский, с предложением вступить в организацию. Задача Союза вполне отвечала моим стремлениям, имена учредителей внушали большое уважение, и я охотно дал свое согласие. В самом начале января 1904 года состоялся первый съезд Союза в Петербурге, и, хотя вопрос о программе был элиминирован, тем не менее, совсем бесцельно, на мой взгляд, споры то и дело вспыхивали; так, например, копья ломались из-за того, чтобы Союзу предоставлено было действовать только среди буржуазии, «народ» должен оставаться в сфере исключительного воздействия революционных партий. Это притязание было отвергнуто, но несколько раз вновь предъявлялось в новых вариантах.
Высшим органом Союза был Совет, который и решил, тотчас после съезда, начать свою деятельность с устройства по всей России банкетов в годовщину освобождения крестьян – 19 февраля. Этот день всегда отмечался товарищеской трапезой, хранителем традиции стала редакция «Вестника Европы», вокруг которой вообще собирались все маститые деятели 60-х годов – встреча служила воспоминаниям о прошлом. Теперь на очереди стояло будущее, и на банкетах глас народа должен был потребовать «увенчания здания» – завершения эпохи 60-х годов введением конституционного строя.
Но когда все приготовления были уже в разгаре, вдруг в конце января разразилась война с Японией. Начались патриотические манифестации, внимание общества отвлечено было в сторону, и казалось бестактным и рискованным в такой момент предъявлять правительству требования внутреннего преобразования. Стоило, однако, немалых усилий убедить товарищей в необходимости отсрочки, зря губившей все уже затраченные организационные усилия. Самым веским доводом в пользу отсрочки оказалась последовавшая в день объявления войны внезапная смерть Н. К. Михайловского – его похороны при обычных условиях превратились бы в крупное общественное событие, а теперь прошли вяло и малозаметно, газеты поглощены были ошеломительными известиями о полной нашей неподготовленности. Систематические неудачи стали преследовать нашу армию и флот с первых же дней, роковая война сразу показала, что самодержавный режим является колоссом на глиняных ногах, и враждебное правительству настроение стало расти и быстро шириться. Перед Пасхой созвано было заседание Совета для обсуждения экстравагантного предложения группы офицеров. План
