При такой взаимооценке совместная работа не требовала предварительной подготовки. Я не помню, чтобы перед выходом газеты в свет было какое-нибудь обсуждение плана с сотрудниками. Задача издания была настолько ясна, что каждому вступающему в состав редакции было отчетливо видно, на чем нужно сосредоточить удары. В приглашении постоянных сотрудников главная роль принадлежала Ганфману: у меня был уже обширный круг литературных знакомств, но преимущественно среди тузов, а Ганфман благодаря пытливой любознательности и изумительному чутью знал решительно всю газетную братию и каждому знал настоящую цену. И вот что характерно: при безоглядном увлечении Конституционно-демократической партией наш редакционный штаб не состоял в ее рядах – и сам Ганфман, и все постоянные работники были внепартийными, политически свободными. Это было чрезвычайно важно, ибо цель издания была не только ясна, но она была всепоглощающа и притязала стать фокусом, в котором сосредоточивались бы все лучи газеты. Ей грозила поэтому односторонность, а между тем больше всего к газете применимо замечание, что все роды литературы хороши, кроме скучного. Налет односторонности, несомненно, был на газете, потому что мне лично скучным казалось все, что не касается Партии Народной свободы, и я, в сущности, был редактором никудышным, до тех пор пока после Второй Думы не отошел от политической деятельности, посвятив себя газете как таковой. Я не раз чувствовал, что духовные узы, связывающие с партией, превращаются в тяжелые, неудобоносимые цепи. Большим для нас облегчением было появление вскоре официозного «Вестника Партии Народной свободы», отвлекшего от нас партийные дискуссии и партийное самодовольство.
«Речь» вышла в свет 23 февраля. Если, в отличие от «Права», сторона идейная сложилась сама собой, то организация сложного аппарата ежедневной газеты потребовала большой затраты сил и энергии. Зато вступительная статья, написанная мною, не вызвала ни единого замечания, не потребовала, к величайшему моему удовольствию, ни единой поправки. Наученные горьким опытом и состоя еще под следствием, Милюков и я уже не значились редакторами «Речи», формула была такая: «„Речь“ – при ближайшем участии П. Н. Милюкова и И. В. Гессена». После дарованной манифестом 17 октября свободы печати появились у нас фиктивные редактора, и один из них позже – увы! – был осужден на 8 месяцев в тюрьму. Были такие специалисты, в том числе В. В. Водовозов, которые, будучи уже привлечены к следствию, сами напрашивались на предоставление своей подписи. Раз привлеченные к следствию, они, при предъявлении новых обвинений, требовавших нового предварительного следствия, тем самым добивались отсрочки слушания дел в суде, которые подлежали рассмотрению по совокупности совершенных преступных деяний. В связи с созывом Думы впереди маячила амнистия, и наиболее целесообразным казалось выиграть время. Расчет оказался правильным, частичная амнистия была дарована, и у Водовозова, у которого на счету было уже несколько десятков обвинений, все они были ликвидированы.
Выход «Речи» не представлял уже такой скачки с препятствиями, как выход то и дело запрещаемого «Свободного народа»: правительство стало менять тактику и предпочитало бить не дубьем, а рублем, перенеся тяжесть кары с редакции на издателя. Изменился, за отсутствием при «Речи» вечернего издания, и характер работы. Не было уже такой изнурительной спешки, я приходил в редакцию около двух часов дня и оставался до шести с половиной, а потом вторично около полуночи, и уходил домой между двумя и тремя часами ночи.
Милюков являлся в редакцию только по ночам и никогда, как бы ни было поздно, не уходил, не прокорректировав своей передовой статьи или отчета о заседании, в котором он произнес речь, да и вообще, весь интерес его концентрировался на политическом отделе газеты. Он писал тогда очень много и, к сожалению, слишком пространно сравнительно с общим газетным размером. Думаю, что он писал не для читателей, не для современников, а больше для истории. Когда однажды я убеждал его выбросить из передовой статьи какую-то фразу, без нужды слишком резкую, он ответил: «Не настаивайте, Иосиф Владимирович, через десять лет нам придется на эту фразу ссылаться и напоминать, что мы своевременно ее высказали».
Днем я сидел в своем кабинете, читал и правил поступающие рукописи, просматривал до отправки в типографию текущий материал, доставляемый редакторами разных отделов, принимал посетителей, работал с секретаршей над обширной перепиской. Вечером работа происходила в общей комнате, где стояло четыре стола – для выпускающих, Ганфмана и для меня с Милюковым. В центре стоял круглый стол, а у одной стены просиженный диван. Материала всегда оказывалось гораздо больше, чем мог вместить размер газеты, и выпускающий сердито огрызался: «Что же, мне это на своей спине напечатать?» Работа сопровождалась непрерывным чаепитием, в котором принимали участие и гости – ближайшие друзья газеты, неизменно появлявшиеся в моменты особого политического оживления, и тогда становилось весьма шумно. А когда бывало тихо и типография задерживала подачу корректур, Милюков укладывался на диван и, подложив ладонь под щеку, моментально засыпал, и так же бесследно сон сразу исчезал, как только скажешь ему: «Корректура подана».
Моя работа чрезвычайно облегчалась надежнейшими редакторами отделов: не нуждался в проверке провинциальный материал, проредактированный и подобранный А. С. Изгоевым, которого можно было назвать воплощением добросовестности. Равным образом можно было быть вполне спокойным за содержание хроники, которая была в ведении А. С. Фейгельсона, человека рыцарской честности и порядочности. Случалось, что кто-либо передавал мне заметку для хроники, и, обещая напечатать, я посылал ее Фейгельсону, а он приходил ко мне со вздернутыми на лоб очками и шутливо спрашивал, какую взятку я получил за обещание напечатать эту заметку. Бывало, конечно, неприятно, но он обстоятельно пояснял, что в заметке скрывается реклама или какой-нибудь подвох, которого я в простоте души не заметил. «Речь», именно благодаря Фейгельсону, пользовалась безукоризненной репутацией. Чрезвычайно активно и умело из ночи в ночь выполнял изнурительную работу выпуска Б. О. Харитон, которому нужно было к концу верстки, уже под утро, спешно разбираться в массе злободневных известий и напрягать все внимание, чтобы не упустить чего-либо существенного и расположить все так, чтобы наиболее важное бросалось читателю в глаза. Я встретился с ним теперь, лет через тридцать после основания «Речи», в Риге, где он продолжает заниматься газетной работой. Оставшиеся в живых соратники твердят мне: «Никогда не забуду того духа, который создавался вами, – этого удивительного сочетания свободы, дружеской дисциплины, веселого газетного скептицизма и глубокой серьезности и ответственности». До слез волнуют такие заявления, и потому именно, что нет сознания, что я заслужил их.
