В воскресенье утром пришлось возвращаться в город, и здесь я только узнал, что, как только Милюков – уже после 4 часов утра – ушел из редакции, получено было частное сообщение, что манифест о роспуске печатается, об этом тотчас Милюкову сообщили по телефону, но он шутя ответил, что просит не мешать ему вздорными сообщениями спать. А еще через полчаса манифест был получен. Милюкова разбудили, он вскочил, как встрепанный, все еще отказываясь верить, но тут же сел на велосипед и отправился созывать Центральный комитет.
Дальнейшее известно: решено было выехать в Финляндию, в дачную местность Териоки, откуда пришлось перекочевать в Выборг, где и было составлено пресловутое Выборгское воззвание, содержавшее гораздо более резкий призыв к пассивному сопротивлению правительству, чем упомянутый раньше манифест революционных партий. Мне пришлось остаться в Петербурге, ибо в такое тревожное время Ганфман не соглашался взять на себя ответственность. Потом некоторые депутаты, в особенности Петражицкий, подписавшие воззвание против своего убеждения, горько упрекали меня, считая, что при разделении участвующих на два почти равных лагеря мое активное присутствие могло бы дать перевес противникам становления партии на путь нелегальных действий.
Впрочем, главным виновником воззвания надо считать выборгского губернатора. Весьма вероятно, что оно и не было бы принято, если бы губернатор, в разгар страстных споров, не потребовал немедленного прекращения собрания, скомкав таким образом обсуждение и тем самым заставив противников воззвания сдаться.
Наши ожидания восстания не оправдались. Напротив, бунты, которые то и дело вспыхивали во время всей думской сессии, теперь не возобновились, революция уже явно вырождалась в хотя и острые, но партизанские действия. Столыпин, назначенный премьером и хорошо осведомляемый знаменитым предателем, впоследствии шумно разоблаченным, Азефом, стал беспощадно расправляться с поверженным уже врагом, в особенности после страшного покушения максималистов, стоившего жизни десятку людей и более или менее тяжких ранений других десятков, в том числе и детей премьера[56]. Сам он, однако, каким-то чудом совсем не пострадал.
О покушении я узнал уже за границей, куда мы с женой уехали в конце июля, после того как «Речь», закрытая на основании введенной в столице чрезвычайной охраны, вновь получила разрешение выходить. Теперь тон уже пришлось сбавить, и все же редактор наш, в числе многих других, привлечен был к судебной ответственности. Поводом служили главным образом сообщения о том, что происходило в Выборге: самого воззвания газеты не могли напечатать.
В Берлине мне впервые пришлось комически испытать значение немецкой аккуратности. Собираясь вечером уехать в Гейдельберг, чтобы навестить учившихся там сыновей, мы еще засветло покинули гостиницу, отдав железнодорожные билеты швейцару, чтобы свезти багаж на вокзал и ждать нас перед отходом поезда. Приехав по российскому обычаю загодя на вокзал в сопровождении нескольких друзей, мы взяли перронные билеты и прошли на перрон. В вагоне я нашел багаж, но швейцара не было. Друзья подшучивали, уверяя, что за две минуты до отхода он появится, как по немецким обычаям полагается, но вот уже осталась одна минута, а швейцара все нет. Пришлось обратиться к начальнику станции, который разрешил ехать без билетов, под условием, что по выяснении друзьями недоразумения билеты будут ему доставлены и он пошлет телеграмму по линии. Когда мы утром проснулись, кондуктор вручил нам телеграмму, и все оказалось в порядке. Выяснилось, что швейцар ждал нас у турникета, рассудив, что не станем же мы тратить зря 10 пфеннигов на перронный билет, если можем пройти по своим билетам дальнего следования.
Вместе с сыновьями мы рассчитывали совершить путешествие по Швейцарии, но в Цюрихе получили телеграмму от брата жены с просьбой приехать в Мюнхен, так как он нуждался в юридическом совете. Садясь в вагон, я вдруг услышал знакомый голос с чудесным московским произношением: «Сонечка, да открой же окно, тут задохнешься». Это был один из либеральных предводителей дворянства, и его московский барский особняк соперничал с долгоруковским домом в устройстве митингов в 1904–1905 годах.
«Вы тоже едете на Вагнеровский цикл в Мюнхене?» – спросил он. А я и не подозревал о сюрпризе, ожидавшем меня, и, приехав в Мюнхен и с трудом достав билеты, с нетерпением ожидал спектакля. При поездке в Королевский театр, расположенный за городом, представлялось глазам невиданное зрелище. На всем длинном пути от аристократической гостиницы в центре города по обеим сторонам улицы шпалерами стояла толпа, с жадным любопытством рассматривающая бесконечную кавалькаду экипажей туристов изо всех стран света, фойе и сад наполнены были нарядной публикой; кроме меня, единственного, все были точно по форме одеты во фраки или смокинги, дамы в роскошных вечерних туалетах с поражающим обилием драгоценных камней. Все разговоры вращались вокруг предстоящего представления «Мейстерзингеров», на котором мне впервые приходилось присутствовать.
С первыми тактами оркестра я позабыл обо всем на свете и уже на всю жизнь остался влюбленным в эту гениальную оперу, а в эмиграции с трудом сдерживал слезы на последнем действии, при виде яркого, безоблачного народного веселья, заставлявшего болезненно остро ощущать юдоль скорби, в которую повергла нас революция.
На другой день, весь еще во власти волшебных звуков, напевая про себя бесподобный вальс, я возвращался с прогулки и у входа в гостиницу встретил взволнованного шурина, размахивающего газетой. Из нее я и узнал об ужасном покушении на Столыпина, живо представил себе тяжелое душевное состояние нерешительного Ганфмана и почувствовал угрызения совести, что оставил его одного (Милюков тоже уехал за границу). Воспользовавшись последним вечером, чтобы послушать еще «Тангейзера», мы прервали свой отдых и ночью выехали в Петербург. Там я застал очень взбудораженное настроение. Через неделю после покушения Столыпин ввел военно-полевые суды, ликвидировавшие все гарантии правосудия. Наша газетная хроника – в «Праве» и «Речи» – насыщена была теперь сообщениями о массовых расстрелах и повешениях по приговорам этих судов, а за ними следовали известия об убийствах представителей власти[57]. Одновременно с покушением на Столыпина убит был командир усмирявшего Московское вооруженное восстание Семеновского полка Мин, спустя некоторое время произведено было покушение на московского градоначальника Рейнбота… Сотнями закрывались и штрафовались
