Незадолго перед выборами во Вторую Думу бывшие члены Первой, подписавшие Выборгское воззвание, тоже были преданы суду. Некоторые дворяне, в том числе Муромцев, были исключены из сословия, подписание Выборгского воззвания квалифицировалось дворянскими собраниями как «бесчестный поступок». Самые видные представители кадетской партии лишены были избирательных прав. Тем не менее и на этот раз в столице и больших городах партия одержала полную победу[59]. В Петербурге состав выборщиков обеспечивал избрание депутатами одних кадетов, но из вынужденного почтения к крайним партиям мы решили предоставить одно место социал-демократам. Среди выборщиков был большевик Г. А. Алексинский, потом отравлявший нам в Думе немало часов, в течение которых он говорил, будто горох пересыпал. На выборах он держался так, словно не мы ему, а он нам оказывает величайшую честь, принимая из наших рук избрание, сидел в стороне и отказывался о чем бы то ни было с нами говорить, так что с большим трудом можно было сдерживать раздражение, толкавшее на устранение его кандидатуры.
Вместе со мной были избраны Н. Н. Кутлер, священник Петров, вскоре устраненный, Ф. И. Родичев (в Первую Думу он прошел от Тверской губернии, а Выборгского воззвания не подписал, так как при роспуске Думы был за границей в составе парламентской депутации) и П. Б. Струве. Мы вышли из избирательного собрания с Каминкой, и он поздравил меня в ресторане шампанским. По совести говорю – я и в мечтах не имел стать членом Государственной думы. А удостоенный теперь такой чести, мне и не снившейся, быть представителем обожаемого Петербурга, я не чувствовал никакого подъема, а скорее тупую усталость, и в глубине души шевелились тяжелые предчувствия.
Впрочем, то были уже не только предчувствия: хитроумные махинации Крыжановского достигли цели и дали возможность посадить в Думу значительную группу черносотенцев с буйным Пуришкевичем во главе, но этот успех уравновешивался тем, что в ряде губерний чинимые над волей избирателей насилия способствовали проведению крайних левых элементов, ошалевших от ненависти к правительству. Поведение обоих крайних флангов давало одни и те же результаты, разница была лишь в том, что одни старались сознательно компрометировать, утопить в грязи народное представительство, а другие беззаботно демонстрировали, что не дорожат Думой, не придерживаются лозунга – беречь Думу. Кадеты, бывшие теперь в значительно умаленном числе, оказались между жерновами и то и дело нуждались в голосах польского коло[60], от которого часто зависел исход голосования.
И вот потянулись кошмарные дни, о которых и сейчас вспоминаю с тяжелым чувством. Торжественного настроения, которое окружало открытие Первой Думы, и в помине не было, вообще не было ни малейшего энтузиазма, все были настороже, как будто силой втиснули в помещение, из которого заперт выход, не выносящих друг друга людей, которые только и ждут повода, чтобы сразиться. С первого же дня выяснилось, что Муромцев не только незаменим, но что нет даже и сколько-нибудь подходящего кандидата на пост председателя. Остановились на бывшем председателе Московской губернской земской управы Ф. А. Головине. Сам по себе он был человек безукоризненный, но уже и внешность его – малопривлекательная, с лихо завитыми усами – и грассирующее произношение были противопоказанием исполнению роли председателя.
Но печальней всего было, что он не только не знал, но и не понимал значение наказа, которое так метко определил его предшественник: «Соблюдение известных форм есть гарантия нашей свободы и наших прав. Если мы не будем уважать форму, мы во многих случаях будем рисковать посягательством и на наши права, и на нашу свободу». Почти в каждом номере «Права» составляемый Каминкой обзор «парламентской недели» включал и написанные Муромцевым строки (это был большой секрет), беспощадно обличавшие многочисленные, в том числе и допущенные председателем, нарушения наказа. Правда, положение Головина было исключительно трудным, потому что не только малограмотные крестьянские депутаты (с такими выразительными фамилиями, как, например, Нечитайло, Хвост), но и вообще большинство усматривало в подчинении формам унизительное умаление прав на выражение народной воли.
Мое положение становилось непосильным: «Право», любимое детище, я совсем забросил, и руководство взял на себя Каминка, но оставалась «Речь», которая в это тревожное время требовала самого пристального внимания. А между тем, когда Столыпин с помощью правых стал настойчиво домогаться от Думы осуждения политического террора, возникло расхождение между мной и Милюковым[61]. Фракция больше склонялась к моему взгляду, мощным союзником был Петрункевич, и, в связи с непрекращающейся серьезной угрозой его жизни, Милюков решил уехать за границу, заявив в моем присутствии Шингареву: «Ну, я все бросаю и уеду, пусть он (указывая на меня) ведет фракцию». Такое заявление объяснялось только раздражением – в действительности я и не мог, и был очень далек от претензии на руководство. Но зато с отъездом Милюкова и количество работы значительно увеличилось, и ответственность за газету усугубилась, обострив душевное напряжение. А в Думе я был избран председателем Судебной комиссии, стремясь к тому, чтобы Дума оставила по себе след деловой работы, так ускорял ее, что на Пасхе уже были отпечатаны составленные мной «Основные положения реформы местного суда», и роспуск оборвал начатое уже Думой обсуждение этих положений. Случалось, что я и вовсе не мог за весь день домой попасть, и жена с младшими сыновьями приезжала в Таврический дворец, чтобы в перерыве заседаний посидеть со мной в саду. Тяжесть положения обусловливалась больше всего тем, что в атмосфере Таврического дворца с каждым днем становилось все труднее дышать. Уже через неделю после созыва откровенно признавалось, что «возможность роспуска весьма велика».
Под этим дамокловым мечом протекало все безрадостное существование Второй Думы, и ужас был в том, что внутри ее не только не думали, как бы опасность отразить, но все сильнее сотрясали бурными словами воздух, чтобы меч поскорей свалился. Так, например, по вопросу о передаче законопроекта в комиссию (что, казалось бы, само собой разумеется) записалось 60 ораторов. Нами же проведенный в Думу Алексинский показывал свое искусство устраивать парламентскую обструкцию и говорил часами, с ним соперничал Пуришкевич, несомненно душевно неуравновешенный, но и вообще много было депутатов, которые сущность своей обязанности усматривали в том, чтобы покрасоваться на ораторской трибуне, и эта профанация чудесного орудия
