Тогда удалось получить молчаливое разрешение губернатора и отличное помещение для съезда. На этом, весьма людном, съезде бесконечное словопрение по поводу Выборгского воззвания горячило страсти. Ораторы сами взвинчивали себя своими речами, и после того, как резолюция, предложенная ЦК, была принята, противники ее собрались отдельно под руководством буйного одесского профессора, впоследствии ярого большевика Е. Н. Щепкина, тоже подписавшего воззвание, и очень экспансивного студента Виленкина, потом мужественно умершего под большевистским расстрелом, – и потребовала гарантий прав меньшинства. Суетливый М. Винавер поспешил взять на себя роль посредника и убедил Милюкова вступить с диссидентами в переговоры о предоставлении меньшинству пропорционального представительства в ЦК. Когда же это предложение было поставлено на обсуждение ЦК, оно вызвало взрыв негодования, и все наиболее авторитетные члены решительно высказались против, усматривая в этом освящение грозящего раскола партии. Милюков сидел как пришибленный и имел мужество откровенно просить извинения в том, что «чуть не втащил партию в грязь». Диссиденты примирились с отказом, и, если память мне не изменяет, никто из-за этого рядов партии не покинул. Я тоже не удержался тогда от выступления, мне было досадно, я говорил слишком резко, и думаю, что тогда Милюков впервые, но уже навсегда ощутил оборотную сторону нашего сотрудничества. Центральный вопрос съезда о Выборгском воззвании разрешен был в том смысле, что хотя избранный способ борьбы путем пассивного сопротивления сам по себе наиболее целесообразен, как способ бескровный, но фактическое его осуществление оказалось невозможным.
По возвращении в Петербург пришлось сосредоточить внимание и энергию на избирательной кампании, проходившей в условиях, безмерно более тяжелых, чем выборы в Первую Думу. Товарищ министра внутренних дел Крыжановский, бюрократ выдающегося ума и широкого образования, сплел искусственную сеть разъяснений и инструкций, значительно ограничивших круг избирателей, а Союз русского народа и другие отпочковавшиеся от него организации, к этому времени открыто и бесспорно уличенные «Речью» как убийцы Герценштейна, продолжали пользоваться поддержкой местной администрации и терроризировали население. И в Петербурге их наймиты среди бела дня на людном Литейном проспекте напали на Милюкова и избили его, а он скрыл это даже от меня. И узнали мы только потому, что черносотенный официоз «Русское знамя» не задумался похвастать своим хулиганством, а вслед за этим и я стал получать анонимные письма, угрожавшие расправиться с Милюковым и со мной. Мы огласили это в «Речи», и Столыпин приставил к нам сыщиков, которые всюду должны были сопровождать нас.
Милюков отказался, и охрану его взяли на себя студенты, принадлежавшие к партии, я же отказался от того и другого, потому что чрезвычайно неприятно было чувствовать за собою подозрительного «огромного дядю», держащего правую руку в кармане, в котором лежит браунинг, а постоянное присутствие студентов в ожидании моего выхода так стесняло и нервировало, что я не мог работать. Жена настояла, чтобы я завел свой выезд, а Родичев посмеивался, что я облегчаю задачу черносотенцам, которым теперь легче следить за моими передвижениями. Катастрофа чуть и не случилась, но по другой причине: на Невском лошадь понесла, и я, не задумываясь, выскочил из коляски. И в данном случае легкомыслие прошло безнаказанно, пригодились деревенские навыки, а еще я узнал, что стал важной персоной: градоначальник прислал пристава справиться, не пострадал ли я.
Вторая избирательная кампания велась куда ожесточеннее первой. Революционные партии отказались от бойкота и заменили его самым горячим участием в выборах, причем правых совсем игнорировали, а весь пыл тратили на борьбу с кадетами, не пропуская без выступлений ни одного нашего собрания. Мы, в свою очередь, проникали на собрания Союза 17 октября, возглавляемого А. И. Гучковым и поддерживаемого «Новым временем», в котором сотрудничал брат премьера А. А. Столыпин. Конкурировать с Союзом было не трудно. Председатель Гучков заявил, что не правительство, а революция является помехой обновлению родины, и на этом основании оправдывал политику жестоких репрессий по отношению к революционному террору, считая, что эти репрессии не только совместимы с либеральной и даже радикальной политикой вообще, но тесно связаны между собой. На это самый видный член Союза Д. Н. Шипов ответил выходом из его рядов, поистине пророчески это мотивировав: он говорил, что правительство считает врагами не только революционеров, но всех, кто не одобряет его действий, и что поэтому его политика не может не быть реакционной, а такая политика обостряет упадок нравственного сознания, выражающийся во все растущей деморализации и одичании общества. К этим словам вчерашнего члена Союза нам и прибавлять ничего не нужно было…
С правыми организациями бороться на митингах действительно никакого смысла не было. Их объединяла лишь материальная поддержка, получаемая от правительства, и, не поделив этих подачек, главари быстро между собой передрались. Убийцы Герценштейна были разоблачены главным образом самими же исполнителями и вдохновителями, явившимися к нам с повинной, тоже потому, что считали себя обсчитанными при расчетах за исполненное поручение, и отчеты об этих разоблачениях в «Речи» заставили правительство отгородиться от убийц.
Тяжкий удар нанесла «Речь» кабинету разоблачением неправильной деятельности товарища министра внутренних дел Гурко по продовольственному снабжению голодающих губерний; а ведь Гурко символизировал в Первой Думе заботливость правительства о народе. Помню ночь в редакции, когда явился неуравновешенный А. А. Стахович и возбужденно рассказывал, что, едучи из Ельца в Петербург, он в вагоне случайно узнал о весьма сомнительных операциях Гурко по заготовке хлеба через посредство фирмы Лидваль. Тем не менее ввиду серьезности разоблачения Гурко, игравшего теперь руководящую роль при осуществлении крупной земельной реформы помимо Думы, требовалась сугубая осторожность. Ох, как трудно было успокоить разыгравшееся воображение, рисовавшее мечущегося в бессильной злобе триумфатора Столыпина! В сообщении Стаховича отсутствовал шаблон, неизменный спутник вымышленных известий, и чутьем я ему вполне доверял, и руки чесались сейчас же удар нанести. Но недоставало хоть какого-нибудь объективного упора, и я не мог ни на что решиться, как вдруг случайно бывший в это время в редакции друг мой отозвал меня в сторону и сказал, что, как ему тоже случайно
